О Боже! И правда! Настасья!!! Увлекшись своими проблемами, я не навещал ее уже несколько часов!

Я дал коню шенкелей, и он сразу же перешел с шага на бодрую рысь.

– Как житейская пища

Пребывает печали непричастна?

Кая ли слава

Стоит на земли неприложна?

Вся сени немощнейша

И вся сна прелестнейша:

Во един час

Вся сия смерть приемлет.

Но во свете, Христе, лица Твоего

И в наслаждении

Твоея красоты,

Его же избра

Покой, яко человеколюбец.[41]

Игнат и Данила по несколько раз перекрестили двуперстием мертвого Трофима, обернутого за неимением савана в кусок грубой холстины. Потом вдвоем они аккуратно опустили негнущееся окоченевшее тело в узкую глубокую – чтобы не докопался медведь – могилу.

– Да будет земля тебе пухом, – вразнобой продекламировали спасовцы и синхронно отдали покойному прощальный поклон.

Неуклюжий восьмиконечный крест Данила связал из тонких березовых веток и, оставшись недоволен своей работой, заметил:

– Потом приеду, сменю. Сейчас времени нету толком заняться.

Мы не стали тратить время на рытье могилы для троих сопляков, просто закидали их трупы ветками, и Данила все с той же циничностью, которая так и перла сегодня из него наружу, снова заметил:

– Зверье подберет. А нам поспешать надо, братец…

– Куда поспешать? – поразился я. – А Настасья? Надо дождаться…

…Настя все это время так и продолжала спать непробудным сном Спящей Красавицы. Уж не знаю, чем таким опоил ее Игнат, но я был рад, что девочка хотя бы не мучается от мучительной боли. «Пусть она так проспит до своего последнего часа», – желал я, сидя возле нее примерно через час после того, как закончились похороны Трофима. Игнат и Данила приготовили на костре похлебку и сейчас хлебали ее своими деревянными ложками. Предлагали мне, но у меня совершенно не было аппетита. Приглашал перекусить и пировавший у другого костра Комяк, но я, особо не церемонясь, послал его подальше. Я не хотел покидать Настасью.

У нее начался жар – скорее всего, уже вовсю развивался перитонит, от которого ей и суждено было умереть. Из-за наркотика, которым ее опоил Игнат, пульс был замедленным, но четким. Вокруг талии была наложена аккуратная тугая повязка из чистой тряпицы. Настя лежала на удобной подстилке из сухого мха, накрытого холстиной. Колючие ветки вокруг были подрезаны, в кустах к тропе был проделан широкий проход. Короче, пока мы играли в войну, Игнат здесь времени даром не тратил. Я был благодарен ему за это…

– Коста, прощайся с Настасьей. – Я задумался и даже не слышал, как он подошел ко мне. – Мы уезжаем.

– Как уезжаете?! – подскочил я. – С ней?!! На лошади?!! Да вы свихнулись! Настя не выдержит и часу такой дороги!!! А вам пути больше двух дней!

– Лучше это, чем здесь оставаться, – спокойно ответил мне спасовец. – Здесь недалече есть скит. Даст Бог, к вечеру доберемся. И ее довезем.

– Не довезете!

– На все воля Господня, – вздохнул Игнат. – Не довезем, так хоть похороним достойно. А мучиться она не будет, Коста. Она будет спать.

– Она умрет!!!

– На все воля Господня, – еще раз повторил спасовец и, развернувшись, пошел собираться в дорогу, давая мне понять, что тема исчерпана; вопрос решен окончательно.

А ко мне подошел самоед, присел на корточки рядом, дотронулся до плеча.

– Коста, братан, так действительно будет лучше. Если ей все равно суждено помереть, так пусть это произойдет не в суземе, а в родной для нее обстановке. Неужели ты не слышал про людей пожилых или, скажем, смертельно больных, которые возвращаются с чужбины, где уже вроде бы обжились, на родину только затем, чтобы там помереть. Им плохо, им больно, но они едут. Да даже дикий зверь предпочитает сдохнуть у себя в логове. А ты хочешь, чтобы Настасью закопали здесь в суземе рядом с Трофимом, вместо того чтобы по-человечески, по ее вере похоронить на их кладбище. И это только ради того, чтобы она промучилась здесь, в тайге, несколько лишних часов. Если бы ты сейчас мог спросить ее, что бы она предпочла, как думаешь, что бы она ответила?

Я с удивлением посмотрел на самоеда. Впервые за все время, что мы вместе, я видел его таким! Он говорил как по писаному, он в несколько слов убеждал, как дорогостоящий адвокат. Похоже, что этот косоглазый обладал всеми возможными человеческими качествами – и хорошими, и плохими. Он не пропал бы нигде.

…А действительно, что бы предпочла Настасья? Я знал ответ на этот вопрос. И я не сомневался в правильности ответа.

– Коста, пора, – напомнил мне подошедший к нам Игнат.

Я молча кивнул и, наклонившись, крепко поцеловал Настю в горячие губы. Потом поднял взгляд на спасовца и глухим голосом спросил:

– Можно, я донесу ее до лошади?

– Ради Бога.

Я поднял с подстилки невесомое тельце. Данила подвел поближе своего жеребца и ловко вскочил на него позади седла. Он наклонился ко мне, протянул руки, ожидая, когда я передам ему Настю, но я просто был не в силах сделать это. Отдать кому-то эту девчушку?!

Отдать ее смерти?!!

Не-е-ет!!!

Я стоял, как столб, крепко прижимая к себе ее горячее тело, и кусал губы.

– Коста! Мы очень спешим.

Я коснулся губами Настиной щечки. И наконец передал девушку спасовцу…

Вялую и неживую, ее усадили в седло, и Игнат крепко привязал ее к Даниле. Потом ловко вскочил на своего вороного коня. Я наблюдал за всем этим как сквозь туман.

– Коста. Тихон. Прощайте, братцы. – Голос Игната доносился до меня тоже как сквозь туман. – Завсегда заходите в благодать нашу, как от забот мирских утомитесь. Примем. Дорогу вы знаете. Да поможет вам Бог.

Я скрипнул зубами и заставил себя очнуться. И прохрипел:

– С Богом, братцы. Спасибо за все. – И несколько раз перекрестил их двуперстным крестом. Не знаю, имел ли я право это делать.

Но я сделал от чистого сердца. И стоял, не в силах сдвинуться с места, посреди звериной тропы, пока два коня с тремя всадниками не скрылись из виду.

А слева шумел на ветру темный сузем, в котором сегодня нашел свою смерть Трофим.

А справа, забытая спасовцами, покрывала подстилку из мха тоненькая холстинка. И, возможно, еще сохраняла тепло худенького тела Настасьи.