— Разумеется, хочу, чтобы ты вернулась! — говорю я сердито. — Это же твой дом!

Снова долгое молчание. Я не выдерживаю:

— Так что же?

— Что? — переспрашивает она, словно мысли ее заняты чем-то иным.

— Ты вернешься домой или нет? — спрашиваю я в третий раз.

— Это от тебя зависит, — отвечает она. — Я очень старалась взглянуть на всю эту историю твоими глазами. Я все понимаю. Понимаю, ты не знал, как рассказать мне о Николе. Эта новость так тебя потрясла, что ты не мог мыслить здраво. — Она замолкает, словно потеряв нить. — Могу даже понять, почему ты и дальше молчал — хотел защитить меня от правды. Но мне не нужна защита, Дейв. Мне нужна честность. Сколько еще в твоей жизни тайн, о которых я не знаю?

— Больше ни одной.

— Верю. Но страх остается. И с этим страхом мне теперь придется жить.

— Понимаю.

— Понимаешь? Да неужто? — ответа она не ждет. — Как ты думаешь, что я почувствовала, когда поняла, что ты боялся мне об этом рассказать? Мы ведь клялись быть вместе в горе и в радости, оберегать и защищать друг друга. Что бы ни случилось, я всегда буду на твоей стороне. Всегда! Что бы ты ни сделал, я не перестану тебя любить. Такая уж это штука — любовь. Господи, неужто ты и вправду воображал, что я повернусь к тебе спиной и скажу: «Знаешь, раз такое дело, я тебя больше не люблю»? Дейв, я люблю тебя без всяких условий. Мне сейчас очень больно — и все же я по-прежнему люблю тебя, люблю с такой силой, какой никогда в себе и не подозревала. Люблю, потому что ты — часть меня. И не могу разлюбить, как не могу разлюбить самое себя. Я знаю: ты хороший человек, несмотря на все, что случилось между нами. И не могу… не могу тебя бросить… Только еще одно… Наверное, это главное. Я пыталась примириться с Николой. Заставляла себя ее полюбить. Не получается. Она — твоя дочь. Часть тебя, человек из твоего прошлого. Я люблю тебя, Дейв, но, боюсь, в этом преодолеть себя не смогу. Такая прелестная девочка — но не наша, а только твоя… Я не могу помешать тебе с ней общаться. И не хочу мешать. Она — часть твоей жизни. Но я с ней знакомиться не стану. Просто не могу. И вернусь я при одном условии — если ты на это согласишься. Не надейся, я не передумаю. Так и будет.

Я говорю, что все понимаю, и в конце концов она позволяет себя обнять. Я прижимаю ее к себе крепко-крепко, снова и снова повторяя, как я перед ней виноват и как непременно все заглажу. А сам думаю: господи, что же это? Разве этого я хотел? Неужели этим все и кончится?

Несколько дней спустя от Дэмиена и Адели приходит приглашение на крестины малышки Мэдди. Я говорю Иззи, что идти необязательно, можно просто прислать подарок. Но она отвечает, что все-таки надо пойти. Что все будет нормально. И вот мы сидим на церковной скамье в Тоттеридже, где живут родители Адели.

Ровно в одиннадцать священник начинает короткую проповедь о любви, понимании и о том, как, любя друг друга, возрастать в познании. Советует Дэмиену и Адели воспитывать маленькую Мэдди в истине и добродетели, а затем просит всех приблизиться к крестильной купели. Гости встают со своих мест и окружают купель полукругом. Адель передает спящую Мэдди Дэмиену, тот — священнику, а священник просит крестных родителей выйти вперед, макает руку в купель и брызгает на головенку Мэдди водой. А потом все отправляются в паб на углу под названием «Крикетная бита». Мы с Иззи пытаемся пробраться к Дэмиену и Адели, чтобы с ними поболтать, но не удается: вокруг них сгрудилась толпа поздравляющих.

— Странно, правда? — говорит Иззи, когда мы оставляем свои попытки и встаем у стойки. — Кажется, прошло каких-то несколько дней — а все так переменилось… Похоже, чем старше мы становимся, тем быстрее летит время, — продолжает она. — Я привыкла бояться перемен; но теперь понимаю, что перемены бывают и к лучшему. Ты меняешься — значит, живешь, не стоишь на месте. Знаешь, я недавно думала о работе, о том, как любила свой журнал, когда только начинала, а теперь… теперь все это мне кажется и вполовину не таким важным, как быть с тобой.

Я беру ее за руку.

— Понимаю, о чем ты. То же чувствовал и я, когда закрылся «Громкий звук». Всю юность я мечтал о такой работе — и вдруг понял: есть в жизни кое-что поважнее.

Иззи задумчиво кивает.

— Оба мы живем в мире, где казаться — важнее, чем быть. Не сосчитать, сколько раз я покупала одежду не потому, что она мне нравилась, а только потому, что это сейчас последний писк моды, а я, как сотрудник модного журнала, должна быть на уровне.

— А сколько раз я клятвенно заверял читателей, что такая-то группа — вторые «Битлз» или «Роллинг Стоунз»! Хотя на самом деле их альбомы наводили на меня зевоту.

— Помнишь, когда мы еще просто дружили, ты вечно навязывал мне какую-то суперновейшую музыку, — говорит Иззи. — Десятками таскал мне демо-записи, будил по ночам звонками, чтобы дать послушать то-то и то-то, водил по каким-то жутким притонам, чтобы я услышала будущее рок-н-ролла.

— В то время я и сам так жил, — отвечаю я. — В каждой новой группе мне чудилась звезда, способная превзойти «Битлз». А теперь в каждой новой группе я вижу лишь компанию ребят, которые играют на гитарах и поют. В лучшем случае — неплохое пополнение для моей коллекции. Быть может, так оно и должно быть, но меня не оставляет ощущение, что я отстал от жизни.

— Понимаю, о чем ты. Я ведь тоже не вечно буду работать в «Femme». Настанет день — и, может быть, не такой уж далекий день, — когда из мира юных и красивых мне придется перейти в журнал для женщин постарше. Или в журнал об интерьерах и домашнем хозяйстве. Я вижу, как это происходит с некоторыми из моих коллег. Они по-прежнему прекрасно пишут, но их статьи становятся поверхностными: они больше не живут тем же, что и наши читатели. Понимаешь? Для читательниц «Femme» красивая жизнь — это шикарный ночной клуб, выпивка, классные парни, танцы до упаду; а нам с тобой ничего уже не надо, только ты, я, телевизор и диван. Пожалуй, еще год или два я смогу притворяться молодой: но в конце концов мне это надоест. Она отпивает из бокала.

— Знаешь, в последнее время я почему-то много думаю о папе. До сих пор я даже не старалась примириться с его смертью. Так было легче: рыдать, клясть судьбу, воображать, что ничего худшего со мной и случиться не могло. А недавно мне пришло в голову: я ведь совсем не так на это смотрю, как надо. У меня был лучший в мире папа. Его любовь сделала меня той, кто я есть. Чего же еще желать? Сколько людей на свете так и не испытали отцовской любви! У них куда больше права жаловаться на жизнь. Представь, что моего папы не было бы рядом, что я никогда бы не узнала, что это такое — когда отец рядом. Это была бы уже не я. Какая-то совсем другая Иззи, которую ты, быть может, никогда бы и не полюбил. Знаем, мы слишком любим жаловаться на жизнь — а иногда, я думаю, стоит принимать ее такой, как она есть, и благодарить Бога за то, что имеем. — И выдавливает из себя нервный смешок. — Проповедь окончена, аминь.

В том, что касается работы, все довольно быстро устаканивается. Я берусь за внештатные публикации для «Музыкальной афиши» — не совсем то, чем хотелось бы заниматься, но за неимением лучшего сойдет и это. Иззи руководит журналом и не покладая рук готовится к предстоящему собеседованию. Если же говорить о наших отношениях — трудно вот так, в двух словах, определить, что происходит. Ясно одно: все не так, как надо. Иззи старательно делает вид, что никакой Николы на свете нет. Когда я говорю по телефону, она не спрашивает, с кем; когда ухожу из дому, не спрашивает, куда; когда возвращаюсь, не спрашивает, где я был. Словом, не задает обычных вопросов, потому что не хочет слышать ответ. Я пытаюсь поговорить с ней о Николе — она отказывается. Пытаюсь поговорить о том, что с нами происходит, но она и это обсуждать не хочет.