C минуту Анкудинов лежал молча, потом вскочил и начал ходить по хате, хватаясь то за саблю, то за нательный крест, то за баклагу с горилкой. Он понял, что в нем живет душа царя Василия Ивановича, но не знал, ибур это или гилгул.

Тем временем возобновилась прерванная перемирием война между Хмельницким и королем Яном Казимиром. Константинопольский патриарх прислал гетману окропленную святой водой саблю, а король получил от римского папы меч, освященный на Гробе Господнем. Оба поспешили пустить их в дело. Казаки опустошали Волынь, дым сожженных местечек застилал горизонт. Лужи крови, где плавали трупы евреев, панов и ксендзов, закипали от огня пожаров, мертвецы варились в них, как в котле. Поляки жгли и грабили православные церкви в Киеве, истерзанные тела с черными от пытошного железа ступнями выносило на днепровские плесы. Из Крыма шел Ислам-Гирей со своей ордой. Журавли и карлики развоевались не на шутку. Анкудинов решил уносить ноги, пока цел. Его могло смолоть в муку этими жерновами.

Еще в Чигирине до него дошла весть, что в Пскове посадские люди побили московских приказных, что себе на корысть учинили хлебную дороговизну, а воеводу прогнали, поделили меж собой хлебный запас и приговорили сами собой владеть без Москвы, по-старому, как в старину было. А кто против старины пойдет, тех гнать из города и животы их грабить. Не мешкая, Анкудинов отписал псковичам, что он, царевич Иван Шуйский, прощает им, что они от его отца, великого государя Василия Ивановича, отступились неправдой, преступив крестное целование. Он за старину готов стоять до последнего, пусть не сомневаются, зовут его к себе на царство, он к ним придет и своим жалованьем пожалует. Грамоту повез верный казак, но ответа на нее не поступило. Теперь, выбирая, куда бы ему приткнуться, Анкудинов выбрал Стокгольм. Оттуда до Пскова было рукой подать. Его грела надежда, что псковичи еще отзовутся, а шведы помогут ему деньгами и войском.

Сидя в Лубнах, он написал письмо Дьердю Ракоци с предложением отправиться от него послом в Швецию. Мол, если гетман себе на горе не захотел заключить союз против поляков, почему бы не попытать счастья с королевой Кристиной Августой? Гонец-валах благополучно добрался до адресата, одобрившего эту затею, и привез в Лубны княжеское послание. Анкудинову предстояло доставить его в Стокгольм.

Подделав секретарский почерк, он на латыни сочинил еще одно письмо королеве. В нем трансильванский князь рекомендовал ей князя Шуйского как ученого астролога и опытного дипломата. На эту эпистолу Анкудинов перевесил княжескую печать с третьего письма, год назад привезенного от Ракоци к Хмельницкому и тогда же возвращенного ему за ненадобностью. Покончив с этим, он стал готовиться к отъезду.

Саре он объявил, что должен оставить ее, ведь это будет лучше, чем если она лишится ибура, ведущего ее по пути спасения. Она заплакала, но Анкудинов был непреклонен в своем желании уберечь божественный свет в ее душе от поглощения тьмой.

Наконец, вытерев слезы, она сказала: «Зло на земле потому лишь и способно сражаться с добром, что удерживает в себе искры изначального света. Иначе ему неоткуда было бы взять силу, ибо вся она – от Бога. Поэтому казаки не убили тебя, а увели с собой. Ты и тебе подобные дают им силу творить то, что они творят».

Затем она умолкла и больше не отвечала ему, что бы он ни говорил. Глаза ее с этого дня всегда были сухи.

Анкудинов нашел одного монаха, за три дуката взявшегося помочь ей добраться до соплеменников, но и тут Сара не произнесла ни слова. Даже не взглянув на него, она поступью царицы Савской ушла в темноту, и сам он той же ночью тайно покинул Лубны. На нем было казацкое платье, а в суме, под овсом для коня, – польское, чтобы по обстоятельствам надевать одно или другое. Камень безвар оставался при нем. Анкудинов совсем было собрался на прощание подарить его Саре, но в последний момент передумал.

Он был одет как шляхтич, когда из засады с визгом высыпали на дорогу всадники Ислам-Гирея. Они хотели увести его в Крым и продать туркам, постоянно нуждавшимся в новых галерах для морской войны с Венецией и в новых гребцах для этих галер, но Анкудинов громко прочел магометанскую молитву, которую выучил в Стамбуле, а после показал татарам то, что показывал Саре. Изумленные, они отпустили его на все четыре стороны, забрав лишь коня. Через Польшу он пришел в Данциг и сел на корабль, идущий в Стокгольм.

Ночью он без сна лежал на палубе. Плыли в Швецию, а мысли были об Италии. Ее пейзажи стали для него такими же родными, как пейзажи его северной родины, они часто являлись ему во сне, и сердце болело от желания увидеть их снова.

Море было спокойно, светильником в небесном дворце стояла за кормой почти полная луна. С одного боку Господь немного прикрыл ее рукавом, чтобы ободрить нуждающихся в надежде. Чуть ущербная по левому краю, она сулила успех всем предприятиям, начатым в эту ночь. От нее изливалось ровное сильное сияние.

Случайно он взглянул туда, где, вытянутая вдоль тела, лежала его левая рука, и вдруг понял, что через ее кожу, мясо и кости ясно видит доски палубы. Глаз различал каждую трещину, каждый сучочек. Похолодев, он сотворил крестное знамение и сказал молитву, но видение не исчезло, напротив – за другими его членами другие предметы начали открываться взгляду. Его, Тимошки Анкудинова, рожденного в Вологде от отца Демида и матери Соломониды, больше не существовало, множество поселившихся в нем душ так долго и с такой силой тянули его тело в разные стороны, что оно истончилось до полной прозрачности. Лунный свет проходил сквозь него, как сквозь стекло.

28

Обычно Шубин засыпал быстрее, чем жена, но в эту ночь она уснула первой. Он думал о том, что никогда не бывал в Италии, а теперь уж точно до конца жизни не увидит ни Рим, ни Венецию. Он видел долину Толы, где расположен Улан-Батор, и хотя старинные путешественники, бывавшие и там и там, утверждали, что она похожа на роскошные долины Ломбардии, его это не утешало. Стоило закрыть глаза, в шуме ветра, тревожащего металлический хлам на открытых лоджиях, слышался шум иссохшей под южным солнцем листвы. Раньше он звучал как обещание отпускного счастья, а сейчас вызывал в памяти звон жестяных венков на далеком уральском кладбище с могилами деда и бабушки. Когда они стали жаловаться на мать, что та положила их не рядом, Шубин понял, что спит.

Рано утром разбудил телефонный звонок. Звонил Марик.

– Не забыл еще? – спросил он весело.

– Что?

– Значит, забыл. Я сегодня именинник, давай приходи к пяти часам на старую квартиру. Будут только старые друзья, из новых – никого.

Шубин выговорил себе право прийти с женой и с удовольствием сообщил ей, что они приглашены в гости. В последнее время это случалось нечасто, но она поджала губы.

– Иди один. Я не пойду.

– Почему?

– Сам будто не знаешь. Мне же не в чем.

– Можно в черном свитере с джинсами. Или с клетчатой юбкой.

– Ага! Чтобы ты потом весь вечер меня пилил, что я не так выгляжу?