Ветров молча раскрыл сложенный пополам лист.

Одно, но самоё решающее для него слово он нашёл сразу. Глаза его не различали других слов в длинном и красиво расположенном тексте с росписью председателя комиссии внизу. Он видел только это слово.

Сенин напряжённо смотрел на Ветрова. Было тихо. Лишь на потолке монотонно гудел светильник.

— Надо будет дроссель заменить, — подумал Сенин. Он тяжело вздохнул, грузно поднялся из-за стола, подошёл к Ветрову и крепко его обнял.

Начальник колонии, полковник юстиции Игорь Петрович Сенин всё понял.

«Отказать» — это простое и короткое слово означало для Ветрова всё. Абсолютно всё. Означало, что ещё девять лет он не увидит своих сыновей. Не поговорит с ними. Не прижмёт к груди. Не сможет помочь в трудную минуту. Значило это ещё и то, что сил у него теперь просто не хватит, и он сломается. Так ломались многие, притом значительно более крепкие и сильные духом. «Не боец» — были и такие слова в его школьной характеристике…

Удар был сколь страшен, столь и непредсказуем. Сенин, который с первых же дней появления Ветрова в колонии неожиданно стал очень по-доброму, почти по-отечески к нему относиться, звонил секретарю комиссии, и тот его заверил, что решение принято положительное, и в Москве его обязательно поддержат. Мол, это уже чистая формальность. Надо лишь немного подождать. Через несколько дней Игорь Петрович принёс Ветрову газету. На первой полосе — интервью этого секретаря. В нём были те же слова: Ветрову надо немного подождать.

Это «немного» вылилось в семь самых длинных в его жизни месяцев. И вот он — столь долгожданный ответ.

…Снова этот жуткий вой несмазанных дверных петель и тупой щелчок замка. И снова так, изо дня в день, из месяца в месяц.

— Ты понимаешь, Ветров, мне ведь два месяца до пенсии. И если ты не вернёшься в срок, то вместо пенсии я могу твоё место на нарах занять. Запросто. Хотя о чём это я? Сам знаю, что вернёшься. Не знал бы, вообще с тобой не говорил. Ты вот, наверное, всё никак в толк не возьмёшь, почему я к тебе так отношусь? Скажу. Больно ты, Ветров, на моего Сашку похож. Эх, не будь этой проклятой Чечни, жил бы он да жил. Единственный он у меня был! Поэтому и полюбил я тебя. Поэтому и верю, что ты вернёшься. Но всё равно как-то не по себе. Мало ли что — случайность какая. Как говорится, по закону всеобщей сволочности. Ой, Ветров, Ветров…

— Я понимаю, Игорь Петрович, но можете не волноваться. Вас я никогда не подведу. Особенно теперь. Отсюда я без проблем — на электричке. В городе до гаража рукой подать, а там — на тачке до своих быстро доскачу. Мне ведь только на сыновей посмотреть. В глаза старшему взглянуть — убедиться, что помнит, да Димку поцеловать. В первый раз поцеловать. Понимаешь? Ему ровно пять завтра. А я его даже не видел. Только во сне. Петрович, не переживай, я вернусь. Вернусь точно в срок. Отпусти!

Начальник закурил и пристально посмотрел на Ветрова. Прямо в глаза.

— Господи, ну откуда у людей такие глаза берутся? Здесь и окон-то нет, а у него прямо небо в глазах отражается. У Сашки такие же были…

Ветров одной рукой мял кепку, а другой крепко прижимал к груди маленький кожаный мешочек. Мешочек всегда ему помогал. Ведь в нём была прядь белокурых кудряшек его старшего сына. Это сейчас Антон, со слов Марины, потемнел немного, а первые его волосики были совсем светленькие.

Сердце Ветрова билось так громко, что он даже не услышал слов начальника. Только по губам понял.

— Ладно, Ветров, ни пуха ни пера.

— К чёрту, — прошептал он. — Я на всю жизнь ваш должник. На всю жизнь…

… запихнув документы в карман брюк, капитан Кузьмикин, не спеша, направился к мигающему маячками гаишному «форду».

— Ну и сволочь, — бросил ему вслед Ветров, посмотрел с тревогой на часы и резко нажал на газ.

Табличку с надписью «Репино» он проехал минут через пятнадцать, не больше. Свернул на просёлочную дорогу и, не доезжая нескольких метров до знакомого зелёного забора, остановил машину. Заглушив мотор, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В наступившей тишине сердце стучало ещё громче.

Впервые за много лет Ветрову вдруг стало страшно. Совсем иные картины рисовало его воображение долгими бессонными ночами в душной камере. Там, на расстоянии, всё было проще: вот он подъезжает к калитке, нажимает несколько раз на клаксон, выходит из машины. Навстречу бежит улыбающаяся жена, виснут на шее счастливые сыновья…

Вон она, калитка! Та самая, которая грезилась ему столько раз. Совсем рядом! С десяток шагов! Но почему же еле идут ноги? За забором уже видны две маленькие мальчишеские фигурки. Сыновья. Его сыновья! Они играют со смешной лопоухой дворнягой, почти щенком.

— Наверняка Гришкой назвали. — Ветров дрожащими пальцами расстёгивает ворот рубашки, достаёт маленький кожаный мешочек и подносит его к губам.

Белая, с бестолковыми рыжими и чёрными пятнами дворняга беспрерывно носится между ребятами с палкой в зубах. Там, по ту сторону забора, все трое веселы, беззаботны и счастливы.

Надо окликнуть. Но почему он не может вымолвить ни слова? Почему?

Еле передвигая непослушные, внезапно отяжелевшие ноги, Ветров медленно приближается к забору. Останавливается в тени разросшегося куста сирени. Теперь сыновья совсем рядом. Кажется — протяни руку и сможешь их обнять, погладить мальчишеские вихры. Как же вырос Антон. Какие у него добрые голубые глаза. Очень похож на папу. А вот Димка, пожалуй, мамин сын: щупленький, подвижный, беззащитный какой-то.

— Как же они без меня? Надо набраться сил и подойти. Сделать эти самые трудные в жизни шаги. Но что я им скажу? «Здравствуйте, сыновья, я ваш отец. Вот на пару часов в гости заехал. Куда спешу? В тюрьму. За что? Да так, ерунда. За убийство… семерых. Ну, идите же быстрее к папе, я вас обниму…»

— Гришка, ко мне. — Голос Антона звонкий, тон требовательный.

— Сидеть. Отдай палку Димке. Вот молодец, Гришка! Умница, пёс. Димка, а теперь ты кидай ему палку. Ну, куда ты пошёл, Дим? Успеешь ещё на своём велосипеде накататься.

— Антоха, я только один кружочек, и всё, ладно? — И самый младший Ветров с открытым от восторга ртом проезжает рядом с отцом, едва не задев непослушным рулём калитку. Проезжает на новом красном велосипеде с большой серебристой фарой и двумя дополнительными маленькими колёсиками по бокам.

— Господи, ну зачем я им? Что я им скажу? — неожиданно вслух произносит Ветров.

Оборачиваются дети. И нет уже счастья, нет веселья. Испуганные, настороженные глаза смотрят на незнакомого с небритым заплаканным лицом мужчину в странной не по сезону одежде.

Гриша, стараясь сделать грозный вид, с истошным воплем, отдалённо напоминающим лай, кидается к калитке.

— Что там у вас случилось? — раздаётся с веранды встревоженный женский голос. Самый дорогой голос на свете…

Ветров очень медленно, как бы сомневаясь, поворачивается и, ссутулившись, покачиваясь из стороны в сторону на несгибаемых ногах, уходит прочь.