Раньше я склонялся к мысли, что коммунизм – светлое будущее всего человечества. Теперь я понимаю, что эта сказка для детей кончается плачевно, когда ее опробывают на взрослых. Очень плачевно. Нам еще повезло, что волею судеб Сталин в этой войне на нашей стороне. А ведь он бы мог сговориться с Гитлером…»

* * *

После войны мы узнали, что донос об этой вечеринке написала Барбара Царинко-Руэман, которую Руди прекрасно знал по студенческим годам в Берлине. К 1935 году она стала несгибаемой коммунисткой, как и ее муж, Мартин Руэман, с которым они отправились в Харьков строить светлое будущее. После статьи в газете Ландау тайно уехал в Москву, тем самым отсрочив свой арест на год. В харьковском институте устроили настоящий погром. Лев Шубников и еще несколько ведущих физиков были расстреляны. Вторая работа Ландау и Плачека так и осталась неопубликованной, хотя и упоминается в курсе Ландау.

Родители и сестра Плачека не успели бежать из оккупированной Чехии. Тогда он еще не знал, что родители погибли в Аушвице, а сестра в рижском гетто, но, видимо, подозревал. Его обычно искрометный юмор приобрел мрачные тона. После войны, когда судьба его близких выяснилась, он постепенно замкнулся. Как мы потом поняли, пытался сражаться с депрессией в одиночку, с переменным успехом. В 1955 году покончил с собой.

* * *

В нашем доме произошла первая встреча Плачека с Девисоном. В Монреале они сдружились и два года до переезда в Лос-Аламос работали вместе. Кстати, о доме. В начале зимы истек контракт на его аренду, и мы решили его не возобновлять. Нас осталось всего трое – Руди, Вера Пайерлс и я, дом пустовал почти целый день, и отапливать его не имело смысла. Из-за холодов замерзала и лопалась то одна, то другая труба. В общем, мы решили снять небольшую квартиру, более соответствующую военному времени.

Конец 1942-го оставил у меня лишь два ярких воспоминания. В октябре лорд Чедвик написал Руди, что собирается представить его кандидатуру на ближайших выборах в Королевское общество. Руди сказал мне об этом, стараясь не выказывать никаких эмоций, но я-то его знаю. Разумеется, ему было приятно, что его работа была столь высоко оценена. В том же письме Чедвик намекнул, что, возможно, им – Чедвику и Руди – предстоит новый полет в США после Рождества.

Второй эпизод, врезавшийся мне в память, произошел уже зимой. Руди взял меня и Фукса в Кембридж, где он должен был выступить на совещании. Возвращались довольно поздно, начинало темнеть, и тут повалил снег. В этот день мы пропустили обед и были очень голодны. К тому же в машине начала барахлить коробка передач. До Бирмингема было еще далеко, и мы стали искать, где бы остановиться на ночь. Стемнело. Вокруг полная тишина, которая всегда наступает после снегопада. Вдруг фары выхватили из темноты деревенский трактир. Мы подъехали и спросили хозяина, может ли он нас покормить.

– Сегодня мы даже не открывали кухню. Все, что я могу вам предложить, – бекон и яйца, если вас это устроит.

Бекон редко продавался в магазинах, а яиц мы не видели уже пару лет. Вскоре подошел официант, который принес огромное блюдо с ломтиками бекона и, наверное, дюжиной вареных яиц. На минуту мне показалось, что я уже в раю. После ужина Руди вышел взглянуть на машину. Нельзя сказать, чтобы он разбирался в двигателе и прочих автомобильных деталях. Тем не менее поднял капот. Клаус направил туда луч фонарика, который держал в руках.

– Так, я тут ничего не понимаю, но мне кажется, что вот этот рычажок торчит не в ту сторону.

Руди склонился под капотом, раздался легкий щелчок.

– Клаус, попробуй завести мотор и подай вперед.

К нашему общему изумлению, коробка передач сработала, машина покорно тронулась с места.

– Знаете что, мои дорогие, – сказал Руди, – я понимаю, что после такого королевского ужина не хочется никуда ехать, а хочется завалиться спать, и надолго. Но, смотрите, снег начинается снова. Давайте-ка попробуем добраться до Бирмингема прямо сейчас.

Мы приехали домой очень вовремя. Снег продолжался еще целый день, все дороги занесло.

В декабре 42-го мы проводили в Монреаль Ганса фон Халбана со всей его кембриджской группой, за исключением Коварского. К ним присоединились Плачек, Оже́, Зелигман, Голдшмидт и несколько канадских физиков. Перед отъездом Халбан попросил меня время от времени звонить его жене и подбадривать ее. «Она приедет ко мне позже», – сказал он. И действительно, она приехала позже. Через пару месяцев они развелись.

Ранним вечером 2 декабря 1942 года в офисе председателя Комитета по исследованиям Министерства обороны США раздался звонок. Трубку взяла секретарша. «Господин председатель, вам звонит профессор Артур Комптон из Чикаго. Будете говорить?» – «Да, конечно, Оливия, пожалуйста, соедините меня».

– Джим, это Артур. Итальянский мореплаватель достиг Нового Света. Земля оказалась не такой большой, как думали прежде, и он достиг цели раньше, чем ожидалось!

– Были ли проблемы по дороге? Как туземцы?

– Все гладко, Джим. Туземцы встретили по-дружески. Мореплаватель опытный, все спланировал самым тщательным образом, заранее заготовил точнейшие карты. Все отлично.

Разговор шел об Энрико Ферми. В этот день он и его группа запустили цепную реакцию деления урана в реакторе, расположенном под трибуной стадиона Чикагского университета. Если бы посторонний зритель мог попасть в этот импровизированный зал, его глазам представилась бы странная картина: огромный куб из деревянных брусьев и черных кирпичей. Деревянные брусья поддерживали слоистую структуру, содержащую более шести тонн металлического урана и 34 тонны оксида урана. Перемежающиеся с ураном слои из «черных кирпичей» содержали 400 тонн суперчистого графита, который служил модератором, то есть замедлял нейтроны до нужной скорости. Слово «модератор», скорее всего, прозвучало бы утешительно для гипотетического постороннего зрителя. На самом деле именно графитовый модератор и обеспечивал цепную реакцию. Управление потоками нейтронов осуществлялось кадмиевыми стержнями, которые можно было опускать или поднимать вручную. Кадмий буквально пожирал нейтроны.

Разумеется, никаких посторонних зрителей в тот день не было.

Реактор, который построил Ферми, не имел ни радиационной защиты, ни системы охлаждения. Ферми удалось убедить Артура Комптона, что его (Ферми) расчеты настолько надежны, что чрезвычайные ситуации, а тем более взрыв реактора, исключены.

Есть ли сейчас физики, обладающие такой степенью уверенности в своих теоретических результатах в ситуациях, подобных той, 2 декабря на стадионе в Чикаго? Думаю, что нет.

На галерее под трибуной стадиона было тесно от столпившихся там инженеров и физиков, среди которых почетное место занимали Лео Сцилард и Юджин Вигнер. Сэмюэл Эллисон стоял с ведром концентрированного нитрата кадмия, который он должен был вылить в реактор в случае чрезвычайной ситуации. Запуск начался в 09:54. Уолтер Зинн поднял аварийный кадмиевый стержень. Норман Хилберри встал рядом с топором в руках, чтобы перерубить трос, если что-то пойдет не так. «Я натренирован, – сказал он, – когда понадобится, стержень рухнет в реактор». Леона Вудс громко повторяла за счетчиком нейтронов «клик… клик… клик…» Джордж Вейл удалил все стержни, кроме одного, управляющего. В 10:37 Ферми приказал Вейлю начать постепенный подъем управляющего стержня. «Поднимай по 15 сантиметров за раз, всего на четыре метра». В 11:25 Ферми приказал вернуть все на место. «Настало время обеда. Все обедаем», – сказал он.