– Повесть о вас я мог бы слушать целыми днями, – говорил Богдан, сидя рядом с Дивной.

И она, так долго остававшаяся в одиночестве, во всем шла ему навстречу. И вот ее история сгустилась настолько, что Богдан уже чувствовал ее руку в своей руке, ее дыхание на своей щеке, ее тепло, сливающееся с его собственным теплом, и, наконец, ее губы – совсем рядом со своими. После поцелуя они опустились в мягкую тень листьев каштана. Прикосновения ли Богдана были причиной или просто женская природа, но только жара, прикрывавшая все тело девушки, заскользила вверх, обнажая голени, колени, бедра, утопавшие в молодой траве. Тепло, облегавшее ее сверху, расстегнулось, и стали видны линия шеи, упругая грудь и мягкая поверхность живота.

– Под августовским теплом скрывается твоя собственная теплота, – шептал Богдан.

– Открой меня всю, целиком, – отвечала она.

Под ладонями влюбленных усиливалась дрожь, складки тела Дивны стали влажными, над верхней губой появились капельки пота. В Богдана вливалась какая-то новая сила, наполнявшая его мышцы ранее не известной ему сладкой болью. По всему саду разлетались вздохи, свидетельствующие о том, что влюбленные полностью отдаются друг другу. Долго скованные заточением, ветки каштанов расправлялись, стряхивали недозрелые плоды, иногда необузданно ударяли о край этой видимой через окно картины…

Один из вздохов, довольно громкий, вырвался столь неосмотрительно, что разбил оконное стекло в доме Тановича. Дивна и Богдан вздрогнули – в оконной раме они увидели старика с вороновым пером в руке и ухмылкой на нижней губе.

– Фон Нахт! – вскрикнула она.

– Бежим, – ужаснулся он.

Успев захватить всего небольшую часть повести, пара укрылась в квартире Богдана. И пока Дивна дрожала от страха в самом дальнем углу маленькой комнаты, Богдан закрывал окно, выходящее в далекий сад, наполненный августовской жарой. Картина за окном становилась все более мутной, ветви каштанов обламывались, словно на них налетел смерч, отражения листьев превращались в серую пену, повсюду лопались пузыри угроз взбешенного торговца временем:

– Куда?! Вы что, думаете от меня так просто сбежать?!

V

И не у таких, как вы, я без труда покупал за ломтик славы или несколько дней беззаботной жизни все, что мне хотелось

Теперь влюбленным приходилось жить прячась. Но, тем не менее, скрыться от Андреаса действительно оказалось невозможно. Рано или поздно он все равно где-нибудь возникал. Стоило молодому человеку и его девушке найти новое укрытие, и вскоре они видели, что старик стоит на улице и смотрит прямо на их окно. Стоило Дивне и Богдану спрятаться в каком-нибудь, на их взгляд, вполне безопасном месте, например в квартире самого обыкновенного дома, и они тут же замечали в противоположном окне человека с вороновым пером. Стоило им снова начать развивать свою повесть, как тут же возникал торговец временем, и они крадучись бежали из нее, успевая прихватить с собой все меньше и меньше слов. Не было никакого сомнения в том, что все картины, видимые из окна, были связаны друг с другом тайными ходами, по которым этот негодяй передвигался легко и быстро. Только в тех случаях, когда то или иное окно стояло строго параллельно отвесу, он появлялся с опозданием, но все равно появлялся, притом каждый раз все ближе и ближе.

И вот однажды, а было это на исходе зимнего дня, даже скорее ранней ночью, вдруг заухал сыч, и Андреас фон Нахт навалился на окно в квартире господина Исидора, давнишнего друга Богдана, который в это время как раз отправился куда-то за птицами. Торговец загородил им даже мысль о бегстве. Его трость подпирала бледный свет, а лицо пряталось в глубокой тени. Из-под тени доносился гнусавый голос:

– Верни мне мое!

– Ни за что! – ответил Богдан.

– Верни то, что присвоил, и я подарю тебе жизнь!

– Не отдам ни крошки! – ответил Богдан и сжал руку Дивны.

– Верни повесть, я дам тебе другую, еще лучше! В ней ты доживешь до глубокой старости, у тебя будет много серебра и жена-красавица!

– Мне и так хорошо!

– Ты пожалеешь! Еще как раскаешься, что вообще затеял все это! Я буду преследовать тебя всю жизнь! Я тебя в покое не оставлю! Ты, жалкий червь, даже не представляешь себе, против кого выступаешь! Я владею и более важными повестями! И более храбрые, чем вы, отдавали их мне! И не у таких, как вы, я без труда покупал все, что мне хотелось, за ломтик славы или несколько дней беззаботной жизни! – сыпал угрозами, одна страшнее другой, Андреас фон Нахт.

– Зря стараешься! – почти одновременно ответили Дивна и Богдан.

При этих словах торговец за окном гневно выдохнул воздух и весь как-то сжался. Лицо его искривилось, а потом исчезло.

Богдан опасливо поднялся со своего места посмотреть, куда подевался преследователь. Но за окном все было как обычно, словно ничего не произошло. Спешили по своим делам люди. Они были похожи на мелкий песок, взметенный мощным вихрем.

Двадцатый день

I

Пузырьки Симеона Студита

Даже монах Сава, позже архиепископ сербский, ведший общежительный образ жизни, всегда испытывал особую радость, когда обстоятельства позволяли ему пожить отшельником. Тихожитием этот христолюбивый монах обычно жил в своем скиту неподалеку от лавры Студеницы, ровно между вечной пропастью и неиссякаемой высотой, подвизаясь в мире и устремляясь к святости.

Сербские анахореты в таком образе жизни, ведущем к исконному Богопознанию, подражали Симеону Студиту, которого иначе звали еще Симеоном Новым Богословом. Со временем в окрестностях некоторых монастырей, особенно на Афоне, утвердился исихазм. Подвижник отделялся от братьев и удалялся на какую-нибудь неприступную скалу, где через покаяние, вдали от мира и людей полностью отдавался единственному занятию – углубленной молитве. Любое движение тела молчальник сводил к минимальной возможной мере, включая дыхание, прием пищи, речь и даже любую мысль, которая не вела к общению с Богом. Особо углубившиеся в молитву безмолвники надеялись соединить ум с сердцем, а возможно, и узреть Божественный свет, подобный тому, который апостолы видели на горе Фавор.

В поисках уединения подвижники все дальше удалялись от мест общежитийных. Сначала они поселялись просто подальше от людей. Потом, кроме расстояния, старались использовать и другие препятствия, например, строили скиты в труднодоступных местах, в раскаленной пустыне, населенной видениями, в горах, слишком высоких даже для белоголового орла, в лесах столь густых, что там мог и зверь заблудиться… Скромным жильем зачастую служили им закрутившийся воронкой сухой ветер, влажная пещера или же дуб, у которого время съело содержимое колец. Но иногда и этого оказывалось недостаточно. Стремясь к полному одиночеству, в котором ничто не потревожило бы их тихожития, некоторые подвижники укрывались в воде, в находящихся под землей расселинах или даже в воздухе. Именно поэтому Симеон Студит провел некоторое время, свернувшись клубком в большом пузыре на дне Средиземного моря, Никифор Одиночка законопатил псалмами многие трещины ада, а Григорий Синаит еще в молодости поднялся в облако, которое плавало в небе и проливало обильные дожди повсюду, где находились правоверные. Из того пузыря, который только что упоминался, большого, размером с человека, позже образовалось ровно восемьсот восемьдесят восемь маленьких пузырьков. Некоторые из них и по сей день бережно хранятся в стеклянных сосудах среди других реликвий в Метеорских монастырях, в Хиландаре, в Софийском соборе в Киеве, в монастыре Милешево, в церкви святого Иоанна Канеу на Охридском озере… А другие все еще плавают в воде или воздухе, даря тем, кто сумеет их распознать, небольшой, но жизненно важный глоток воздуха, подкрепляющий сердце и ум.