— Любишь, выходит... Раз даже в линзу за ним пошла.

— Выходит, что так.

Ануш поднялась со своего камня. Взяла торбу, надела на плечо. Потом подошла к Карине, посмотрела ей прямо в глаза.

— Идем-ка, Каринэ. К хозяину.

— Зачем? — искренне удивилась Карина.

— За правом смотрителя идем. За моим правом. И не маши руками! Ты все-таки армянская девушка. Армянские девушки своим прапрабабушкам не перечат.

* * *

Звать не пришлось. Мэтр Барбаро уже ждал их, прогуливаясь вдоль стены, — на этот раз прямой, будто палка, торжественный — будто знал заранее, что придут.

— Хозяин, — Ануш подошла к нему, задрала подбородок вверх, чтобы смотреть мэтру в глаза. — У меня просьба.

— Синьорита точно решила? Или зря торопится? Донья Карина уже поторопилась — и?..

Карина вспыхнула. Ну да. Поторопилась. Неужели.

«Не вздумай что-либо у него спрашивать! — говорил Торос. — У каждого смотрителя есть право только на один вопрос. Или на одну просьбу».

Барбаро мягко взял Ануш за подбородок. Ободряюще улыбнулся ей.

— Синьорина Ануш. Продолжайте. Я слушаю вашу просьбу.

— А я передаю свое желание Карине. Ей оно понужнее будет. Вот пусть и просит вместо меня.

Барбаро медленно покачал головой.

— Нет? Но почему, почему нет?

— О! Я не отказываюсь. Я сокрушаюсь, когда желание тратится зря. Вы храбрая синьорина, Ануш. О вас будут помнить, — и протянул руку Карине. — А эта маленькая донья, конечно же, снова желает назад за безрассудным другом?

— Да, — прошептала Карина.

Господи, ну какой же идиот. Какой... Он снова поперся через портал. Нет, так с ума сойти можно.

— Я хочу именно туда, где сейчас находится он... мой безрассудный друг.

Карина чуть было не назвала Макара по имени, но вовремя вспомнила, что если Ануш узнает, то не только свое право на просьбу отзовет — проклянет на веки вечные.

— Прощай, Каринэ. — Ануш подошла к ней, обняла за плечи, прижалась щекой к щеке. — Найди его. Найди своего любимого. Мне любить уже не суждено — так ты за нас двоих полюби. Ладно, милая?

— Я постараюсь, — всхлипнула Карина. — Ты... ты меня тоже не забывай.

— Не забуду. Хочешь, стану за тебя... для тебя колыбельную петь стану, милая. Каждый вечер. И детям своим, если будут они у меня. Нет! Молчи! — она выставила вперед руку, запрещая Карине говорить. — Не хочу знать. Будут дети — хорошо. А не будут, так племяннику и его сыновьям спою. Вот и получится от меня тебе через сто лет подарок... Кусочек глупой несчастной Ануш.

Карина громко вздохнула. Посмотрела на Ануш невидящими глазами. Кусочек Ануш... Подарок из прошлого? Послание? Ох. Как же она сразу не сообразила.

— Ануш! — воскликнула Карина и заговорила быстро, захлебываясь, не смотря на Барбаро: — У тебя есть с собой что-нибудь, кусочек бумаги... нет, не пойдет... Что-то, на чем можно написать записку.

— Бумаги — нет. Щепа есть, длинная... Пахакова чесалка. Он любит, когда его за ухом скребут... Сгодится? — Ануш запустила руку в торбу и через секунду извлекла оттуда длинную и довольно широкую щепу.

— Давай! То, что нужно.

Карина выхватила из рук прабабушки длинную щепочку и очень быстро выцарапала на ней кончиком ножа: «4.10.2012. вечер не пускай Роб. на крыльцо». Поймет? Не поймет? Должен! Должен понять...

Иософат Барбаро нетерпеливо протянул руку:

— Синьорина?

— Я... сейчас! Бегу. С прапрабабушкой расцелуюсь, — и обернулась к Ануш. — Послушай... Что бы там ни было, пусть эта Пахакова чесалка станет еще одним кусочком тебя... Короче, ты ее передай тому, кто встанет на лабиринт после тебя вместе с черепахой, и чтобы он ее дальше следующему смотрителю отдал... В конце концов, чесалка — это очень важная вещь!

Ануш серьезно кивнула и сжала в кулачке странное, нелепое, но очень важное письмо в будущее.

— Непременно передам!

* * *

Секунды перехода показались ей вечностью. Холодной, звездной вечностью, в которой крошечной песчинкой сверкает линза, а вокруг нее завивается пыль — люди, время, предметы, город... Потом она шагнула следом за Барбаро с постамента.

Мраморные стены.

Слепящий свет.

— Вот видите, донья Карина, — Барбаро показал на пол.

Карина моргнула. Раз, другой.

— Не... не вижу. А что я должна видеть?

— Черепахи нет. Ваш друг вернулся в свое правильное время, забрал предмет и ушел.

Карина стояла и глупо улыбалась. Улыбалась, еще не осознавая, что произошло на самом деле. Ей просто хотелось улыбаться.

На этот раз мэтр Барбаро не торопился покидать ее. Он стоял рядом. Будто ждал чего-то. Поэтому Карина решилась спросить — уточнить, еще не веря в свое счастье:

— То есть мы вернулись обратно? В мое время? В мой две тысячи двенадцатый? И он тоже здесь? Он сам залез в линзу и сам вернулся туда, куда было нужно?

— Все так, синьорина Карина.

— Господи! Как же ему повезло! Как же ему всегда везет!

— Ему и не везло. — Мэтр тихонько стукнул тростью об пол, стена, закрывающая зал с линзой, поползла вниз. — Повезло мне. Я редко встречаю новых, молодых странников. Юная синьорина, попрошу вашу помощь.

— Что?

— Я буду рад знакомству с вашим безрассудным другом.

* * *

Макар лежал на полу поперек комнаты и чувствовал себя каменной статуей. Точнее, наоборот, не чувствовал.

Страх и чувство вины сожрали все эмоции. С потрохами. С ливером.

Ужин он вывалил в мусорное ведро — тайком, чтобы мама не видела. Достал из отцовского бара бутылку крепленого вина, сделал глоток, другой... бесполезно, все равно что воду хлестать. Бродил по комнате, механически передвигая ноги. Туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно... Распахнул окно. Снова накрапывал дождь — теплый, мелкий, совсем не октябрьский.

За памятником Стачке переливался разноцветными огнями город. Макар иногда любил усесться на подоконник и смотреть на Ростов: отсюда был виден и кафедральный собор, и колокольня, и новые высотки на набережной. Раньше, на подъезде к дому, как бы ни прошел день, в душе у него всегда находилось место для маленькой радости — мол, высоко сижу, далеко гляжу. Только огромный каменный рабочий стоит выше, чем я. Но теперь...

Макар вернулся в комнату, еще бесцельно побродил и уселся за компьютер. Загрузил свою страницу «ВКонтакте», внимательно, по одной, рассмотрел все общие фотографии за последний год — на которых они были вдвоем с Цыбой. И ничего. Ни слез. Ни боли. Ни сожаления. Только сосущая чернота под ложечкой, в которую соскальзывали все мысли, в которую постепенно проваливался и сам Макар.