Как бы то ни было, поселком Крапивино следовало заняться вплотную, тем более что о деле генерала Потапчука теперь можно было забыть.

Ирина Быстрицкая шла березовым перелеском, не подозревая о том, что повторяет путь Андрея Шилова и многих других паломников, пилигримов и просто местных жителей, ныне здравствующих и уже отошедших в лучший мир по тем или иным причинам.

Свежий воздух и нежно-салатовая зелень распускающихся березовых листьев на какое-то время заставили ее замедлить шаг. Она вдруг словно протрезвела, осознав всю безнадежность и безумие своей затеи. Что за дикая мысль – пытаться исправить непоправимое с помощью какого-то нечесаного колдуна? Ирина не сомневалась, что у Александра Волкова нечищеные ботинки – деталь мужского туалета, всегда внушавшая ей отвращение едва ли не большее, чем случайно оставшаяся незастегнутой ширинка. Она была не так уж далека от истины: созданный стараниями полковника Лесных святой не слишком утруждал себя подобными мелочами, полагая, что сойдет и так, тем более что на публике он, как правило, появлялся без ботинок, да и без брюк, если уж говорить о ширинках.

– Это безумие, – сказала она вслух. – Что я делаю?

Впрочем, она отлично сознавала, что именно делает. Истина заключалась в том, что ее воля к сопротивлению иссякла, как колодец, из которого день и ночь черпали воду все, кому не лень. От блестящей ироничной женщины, какой она была совсем недавно, мало что осталось. Беда согнула ее, почти сломала, и теперь она понимала, как мало нужно для того, чтобы счастье вдруг превратилось в ничто, а жизнь сделалась бесконечной чередой длинных, беспросветно тоскливых дней, проживаемых просто по инерции.

Она не любила фильмы про войну, особенно те, в которых с садистской обстоятельностью показывали бесконечные колонны нагруженных узлами и чемоданами беженцев или военнопленных. Она не понимала, как можно существовать в таких условиях. Раньше не понимала. Теперь она поняла это вполне.

Волков был ее последней надеждой, той самой соломинкой, за которую хватается утопающий. Если и он не поможет (а в то, что на свете есть человек, способный помочь ей, Ирина не верила), что ж, тогда будет видно. Илларион не одобрил бы ее мыслей… Ах, подумала она, ну зачем он стрелял в ту ночь? Самоубийство – тяжкий грех, который к тому же лишит ее последней надежды на встречу со всеми, кого она любила, хотя бы на том свете. Тот человек шел избавить ее от страданий, а Илларион помешал ему.., возможно, у того человека тоже были жена и дети, которым сейчас так же плохо, как ей.

Конечно, Илларион не виноват, он поступил так, потому что не мог по-другому, но ей от этого легче не становилось.

В поселке ее сомнения только усилились. Первый же прохожий, которого она спросила о том, как пройти к церкви Вселенской Любви, ответил в том смысле, что всех этих сектантов надобно вешать за яйца.

Он так и сказал: за яйца, она не ослышалась. А их баб продавать за валюту в заграничные дома терпимости, а тех, кого не купят, топить в нужнике. Впрочем, как заметила Ирина, этот любезный прохожий был, несмотря на ранний час, пьян до остекленения, так что слова давались ему с трудом.

Проходя мимо библиотеки, она заметила худощавую молодую женщину, которая как раз снимала с дверей тяжелый висячий замок, открывая сокровищницу печатного слова для всех желающих, которых поблизости что-то не усматривалось. Это была натуральная блондинка с темными глазами, с интеллигентным и довольно миловидным, хотя и несколько апатичным лицом. Не то чтобы она сильно понравилась Ирине, но она, по крайней мере, была трезва и вряд ли стала бы слишком подробно высказывать свои пожелания в адрес сектантов, даже если они у нее были.

Ирина не ошиблась в своих ожиданиях: выслушав ее вопрос, блондинка, оказавшаяся заведующей библиотекой, дала ей подробные, хотя и не слишком сложные, ввиду ограниченности здешней топографии, указания, как пройти к молитвенному дому, а потом, спохватившись, сказала, что там в такую рань никого не будет, и предложила посидеть в библиотеке и попить, пока суд да дело, чайку с пирожками.

Ирина вдруг почувствовала, что голодна как волк и не стала отнекиваться. Чай был крепким и ароматным, пирожки с домашним вареньем таяли во рту, а религиозная пропаганда, прилагавшаяся, как вскоре выяснилось, к угощению, хоть и была прямолинейной и неприкрытой, не оставляла, тем не менее, впечатления навязчивости. "Да, – сказала Светлана, – я в церкви с самого первого дня. Я похожа на фанатичку? Нет? Странно, потому что я – самая настоящая фанатичка. Просто потому, что Учитель прав. Да, он действительно святой. Мертвых он не оживляет, но душевные раны исцеляет, как никто. Беседы с духами? Ну, это уж как когда.

Сами понимаете, призраки – народ недисциплинированный, захотят – придут, а не захотят, так хоть в лепешку расшибись…"

Это говорил человек с высшим образованием, говорил спокойно, словно о расписании движения пригородных электричек или о погоде, и это было убедительнее любых молитв и свидетельств с пеной у рта. В этой речи было очень мало ссылок на высшие силы, напротив. "Человек – часть Вселенной, – говорила Светлана, – и, если какая-то часть организма начинает гнить, отравляя все тело, как следует поступить с больным органом? Да, поначалу это кажется не правильным, диким. Нас слишком долго заманивали в рай сладенькой ложью христианства, но признайтесь: неужели вам никогда не приходило в голову, что без некоторых людей мир стал бы светлее, а воздух – чище? Нас не любят именно эти люди. Их религия – склока, их Бог живет в водочной бутылке, их Священное Писание – книга жалоб и предложений, их исповедь – анонимный донос, их мать – подлость, их отец – зло.

Мои слова – пустой звук, но разве он не находит отклика в вашей душе? Еще чаю?

Да кто вам сказал, что ненависть разрушительна?

Разрушительна любовь – она делает нас слабыми, уязвимыми и бездеятельными. Любовь почти всегда несчастна и безответна, ненависть же в девяноста девяти случаях из ста взаимна. Когда вы бьете молотком по гвоздю или рубите дерево, которое потом станет частью вашего дома или даст этому дому тепло, вы не испытываете к гвоздю или дереву любви, вы их ненавидите за их тупую неподатливость, за те усилия, которые вам приходится затрачивать. Разве нет? И разве это не созидание? Гончар, центруя глину, давит ее обеими руками, давит изо всех сил, словно душит врага. Высший акт созидания – зачатие новой жизни – со стороны больше похож на смертельную схватку, на изнасилование и убийство… Да и только ли со стороны?

Берите пирожки, не стесняйтесь. Мама напекла целое ведро."

Той частью своего разума, которая еще сохраняла способность к критическому анализу, Ирина понимала, что ее собеседница слегка передергивает, подтасовывая факты под свою вполне искреннюю убежденность. Но в то же время слова Светланы будили в ее душе странный отклик, взбаламучивая годами копившийся на дне сознания темный осадок – большие обиды и мелкие поражения, пренебрежительно-покровительственное отношение заказчиков – разбогатевших бандитов, и слова встреченного утром хама, которому было наплевать, с кем он разговаривает, ему хотелось кого-нибудь оскорбить и он сделал это, не задумавшись даже на секунду.