Я был начальником отделения в роте связи и был в курсе того, что происходило в штабе. Наш телефонно-кабельный взвод обеспечивал связь штаба полка с батальонами.

…На немецком берегу ведь невозможно закрепиться. На всем протяжении реки кустарник аккуратно срезан. Вся береговая линия была не просто заминирована. Мины стояли на растяжках. Если срабатывала одна, то взрывалось еще несколько. Некоторые из переплывших реку солдат уцелели и отсиделись – кто где смог. А утром немцы и сами ушли. Оставшиеся в живых после форсирования выбрались из укрытий, все побитые, исцарапанные о колючую проволоку…

Но самое главное – форсирование было бессмысленным.

На рассвете следующего дня подъехал саперный батальон. Навели понтонный мост. Техника и люди спокойно переправились…

Это воспоминание потому не отпускает меня, что традиция «любой ценой…» оборачивалась большими и бесполезными жертвами. Почему-то всегда немцы оборонялись на высотках, а мы занимали самые неудобные позиции. Все через пень-колоду. Я в той переделке сам чуть голову не потерял. Хорошо, командир роты связи заметил, что мы к реке бежим, бросился наперерез нам, остановил.

«Куда вы лезете на хрен? – говорит. – Кому тот берег на хрен нужен? Быстрее в кусты прячьтесь».

В тот раз ребят ни за что погубили. А войне-то конец был…

На последней фразе в голосе бывшего фронтовика, деда Ивана, проскользнула непередаваемая, глубокая печаль. Он почти со стоном, причитая, выдавил из себя эти слова: «Войне-то конец был».

Три смерти

«Чтобы вырастить человека, требуется много сил и времени, чтобы убить – достаточно одного мгновенья…»

– На войне умирают по-всякому. Мне много этого горя пришлось увидеть, – рассказывал дед Иван, когда снова вдруг прошлое вспомнилось. – Но три смерти из тех, что я видел, сильнее всех меня огорчили. Вот слушай.

***

ППЖ

Из десяти женщин, приходивших на фронт, может быть, лишь одна раненых с поля боя вытаскивала, как вам это в фильмах показывают. Остальные были ППЖ, то есть походно-полевые жены. Как-то к нам в часть прислали одну девчонку. Марией звали. Запомнил, потому что плохо ее служба закончилась.

Так вот, пришла она и, как положено, обратилась к командиру, майору Виллю. Тот осмотрел ее снизу доверху и сказал: «Будешь рядом с моим адъютантом спать!» Та попробовала было возмутиться. Так майор Вилль голос поднял и говорит: «А ты что думала? Думала, что мы будем для тебя отдельную землянку копать?»

Так Мария и стала фронтовой подругой майора Вилля, иначе говоря – ППЖ. И жизнь ее была достаточно спокойна. Штаб редко попадал под обстрел. Но как-то это случилось.

Прорвались бомбардировщики – и давай утюжить. Солдаты попрятались в землянки, укрытия. А командный состав к концу войны жил в более комфортных условиях, тогда – в трехэтажном особняке, на первом полуподвальном этаже которого располагалась баня, где в этот момент парился майор Вилль.

Как только первые бомбы легли рядом с домом, вздымая земельные фонтаны, так оконные стекла сразу вбило внутрь. Вилль выскочил наружу голый, до крови порезанный осколками стекол, и прыгнул под бревенчатый настил в первую попавшуюся землянку. А фронтовая подруга так и осталась в особняке.

В дом попала череда бомб. Фрицы же всегда сбрасывали вначале одну фугасную, а следом несколько осколочных. Тяжелая фугасная бомба пробивала крышу и перекрытия, а за ней влетали осколочные. Вот такой кортеж и угодил туда. Это все видели, но что поделаешь.

После бомбежки Вилль в сопровождении штабных устремился в дом искать Марию. Поднялся в ее комнату по сохранившимся ступеням. Там был проломлен потолок, но пол цел. Женщины нигде не было видно. И тут один из связистов указал на опрокинутый шкаф, возле которого темнела лужа крови. Шкаф открыли, а там оказалась Мария, вся изрезанная осколками.

«Ну что, командир, доигрался? Жила бы в землянке, как мы, не погибла бы», – прямо в глаза я ему тогда высказал. А так… Мария в панике по-детски забилась в шкаф, надеясь спрятаться в нем…

***

Друг

Был у меня один знакомый, почти друг, Володька Шмаков, с которым мы редко расставались. Пребывал всегда в очень жизнерадостном настроении. Все мечтал о том, как после войны пойдет учиться в институт на радиомеханика. Часто на привалах он говорил об этом, а от утверждений товарищей, что надо дождаться победы, отмахивался: «Что с нами, штабными связистами, может случиться? Мы же в тылу. Это не в окопах. Это их там огонь сечет на передовой, а мы доживем». Никто с ним не спорил, но все, кто был рядом, с неодобрением смотрели на него. А я его не раз просил: «Не каркал бы ты».

И вот как-то началось наступление. Пехота уже далеко продвинулась. Связисты шли в тылу, по заболоченному полю, укрытые высоким камышом. Володька шел вместе со всеми, неся за спиной мощный ящик радиопередатчика. И надо же такому случиться, что немцы то ли по ошибке, то ли по какой другой причине вдруг начали минометный обстрел этой местности. Да собственно бил– то изредка всего один миномет, пульнул несколько раз наудачу. Но одна из шестидесятимиллиметровых мин попала прямехонько в рацию, висевшую за спиной Володьки…

***

По дороге к дому

Как-то посреди войны к нам в часть попал очень интеллигентный молодой парень. Его мать была, кажется, директором одного из московских предприятий. Он хорошо воевал и прошел до конца войны. После победы был отправлен домой одним из первых эшелонов, увозивших наши войска с земель поверженной Германии. Я тоже ехал этим поездом…

Победа. Эйфория. Тепло. Казалось, что можно расслабиться и отдыхать после тяжелых боев. Когда ехали через Болгарию, он захотел сфотографировать большой крест, установленный на перевале в честь победы русских войск над турками. Достал фотоаппарат и вылез на крышу.

А на крышах вагонов тогда ехало много солдат, спасаясь от духоты. Кто лежал, кто сидел, но видимость заслоняли. Вот он, чтобы кадр хороший сделать, поднялся на возвышение – вроде бы тормозной будкой называлось.

И вот, когда он уже смотрел в глазок фотоаппарата, наводя объектив на этот исторический памятник, то поезд въехал под низкую арку… Он упал вниз, в вагон, прямо мне на руки. От головы мало что осталось. А я даже имени его не запомнил…

Уроки истории

«Проситель неистребим, a потому надоедлив для тех, кто получает зарплату за отсиженное на работе время…»

Вот помню, в застойное время были очереди! Часами