18, 19 (зачеркнуто – прим. авт.) 20 декабря. Кажется, западный ветер совершенно забыл о нас. Уже три дня стоит штиль, и судно идёт лишь под мотором. Мы на меридиане средней Австралии, т. е. около 140°Е и в широте 53°, т. е. южнее Ав-ии. Скоро Рождество (по новому стилю – прим. авт.). Было бы недурно отпраздновать Juleaften[245] без качки.

25 декабря – Воскресенье – Рождество. Ну, вот и давно жданные праздники; прошли новый этап, новую станцию. В полдень: широта 55°, долгота 150°О. Случалось ли какому-нибудь судну быть в этот праздник в этих широтах, где чуть-чуть не видно полуночное солнце? Здесь проходят лишь одни экспедиц. суда. По норвежскому обычаю празднуется более торжеств. не Рождество, а Рождеств. вечер, т. е. 24 декабря. С нетерпением ждут наступления 5 часов. Точно так же ждали и мы. Над входом в forsalon[246] был подвешен ящик с надписью «Gladelig Jul![247] 1910» с зажжённой внутри лампой. Оба салона украшены коврами, цветами, цветными фонарями. Погода замечательно благоприятствовала. Лёгкий ветерок с юга, спокойное море. В 5 ч. меня сменил лейт. Нильсен, вернее привязал руль, т. к. судно превосходно держало курс. В салоне уже собрались все, одетые в праздничную одежду, которую не одевали после Мадейры, выбритые и умытые, что тоже делается довольно редко. Перед обедом граммофон спел рождеств. песнь: «Glad Jul! Hellig Jul!»[248]. Затем пошли торж. и обед своим чередом. Большую часть вин и кушаний подарил нам друг экспедиции Ditlef Hansen из Tsterskjalderen i Kr-a. Появилась и бутылка шампанского от него же. Затем кофе в agtersalon[249]. В это время стюард приготовлял ёлку. Все были в весёлом настроении, что, впрочем, бывает всегда. Начали разбирать рождественские подарки. Каждый получил что-либо. Я получил книгу, коробку (rozen-moberi) с сигарами, галстук. Затем все получили по туфлям, серебр. булавка для галстука с «Fram», кольцо для салфетки, одеколон, пепельницы, открытки, сигары, мундштуки и даже зубочистки. Многие вещи от того же D. Hansen.

Репринтное воспроизведение выборочных страниц Малого русско-норвежского словаря

[250]

Я родился в 1867 году в селе Кушереке Онежского уезда Архангельской губернии. В этом году люди вследствие неурожая хлеба ели мякину и сосновую кору, как мне передавала об этом мать, но наша семья, как она говорила, не видела большой нужды, т. к. отец зимою занимался извозом, то хлеба привозил. Будучи трезвым и работящим, но т. к. он вырос в чужих людях без отца только с матерью, то и хозяйство его было в зачаточном состоянии. Как запомнил я: небольшая четырёхугольная старая избушка с тремя окнами по лицу или фасаду и по одному сбоку; из этих пяти окон только одно было, среднее, на лицевой стене 1,25 аршина[251] высоты и 0,75 арш. шир., а остальные были квадратные по 0,75 стороны. Рамы были одинарные и у последних окон вынимались в избу. Изба наша стояла на высоком красивом угоре о реку на правой стороне по течению. Место это самое красивое в Кушереке: угор летом обрастал зеленью, а к реке вилась зигзагами, где поотложе, тропинка, по которой летом возили воду. И так месту этому завидовали, но на месте стояла избушка, свидетельствующая о её бедных жителях с маленькой худой лесенкой, с маленькими сенцами и двориком, крытых лабазом старым сгнившим тёсом. Скота была лошадь, корова и несколько овец. Того году, когда я родился, Отец мой вздумал построить новую избу и для этого нанялся на промысел трески, взял с собой 9-летнего старшего сына Якова и в 1-х числах Марта отправился в г. Колу. И верно, не суждено было поставить новую избу для своей любимой семьи. Отправившись из г. Колы на шнеке в становище Еретики (ныне Порт-Владимира)[252] в числе 33 человек на одной шнеке[253], были застигнуты бурею и почти у самого становища шнеку опрокинула и все погибли кроме 3-х, которым попался руль, которым весла. Двое из них живы до настоящего времени. Моему отцу было в то время около 30 лет. Я остался от отца 17 недель. Как я стал понимать и помнить, Мать и Бабушка постоянно плакали о смерти кормильцев. Мать шила ситцевые куртки и овчиновые шубы и этими заработками кормили семью (добавлено над строкой. – прим. авт.), но этого нам недоставало, и мы, когда с сестрой, когда с бабушкой, ходили по миру. Под защиту бабушки я всегда прибегал, когда мать была не в духе, она постоянно сидела за работой и в длинные зимние вечера, перед маленьким керосинничком из чернильницы, она любила сказывать сказки, иногда пела песни, которые доводили её до слёз. Заплакав, она начинала реветь. Ревели и мы с сестрой. Я залезал к бабушке на печку, и она учила меня молитвам по-староверски и делала мне крестики из лучины. Окна к ночи запирались ставнями и мешками, набитыми сеном, и подпирались с улицы кольем. Сестра большую часть гостила в Онеге у Дяди и Тетки, особенно зимою, а я после уезжал летом.