— Хм. Чем же, по-твоему, могу я его отблагодарить, чтоб он не обиделся? Ты ведь знаешь, он не простой унтер, кого можно одарить деньгами.

— Дайте ему то, в чем он более всего нуждается. Офицерский чин, а с ним — свободу. Вы нынче исправляете должность главнокомандующего. Производить нижних чинов в прапорщики — ваше право.

Отец закряхтел.

— Так-то оно так, но, душа моя, ведь он из каторзников. Их без высочайшего соизволения выпускать в офицеры не принято…

— Не принято или запрещено?

— Ну, прямого запрета нет, однако же прежний главнокомандующий на себя такой смелости не брал. А мое положение пока не определено. Ежели министр приедет и сочтет мой поступок дерзостным, меня могут не утвердить…

— А вы ему напомните, что благодаря Никитину российская держава сохранила у себя в залоге сыновей горских князей. Да за это не в прапорщики — в генералы произвести мало!

И не ушла из кабинета до тех пор, пока Александр Фаддеевич не подписал по корпусу приказ о производстве унтер-офицера Олега Львова Никитина за выдающуюся заслугу в пехотные прапорщики.

Список с приказа Даша сама отвезла на Ставропольскую улицу и велела отнести во флигель, приложив цветок гвоздику, символ свободы. Сама не пошла — на то была причина.

Дело в том, что попав к настоящему зеркалу, более безжалостному, чем озерная вода, Даша увидала, что до пристойного вида ей еще очень далеко. Придется потратить несколько дней, чтобы привести в порядок кожу, волосы, руки. На плечах, которыми она пробовала соблазнить Олега Львовича, оказывается, темнели синяки от ударов о камни, ляжки были все в кровоподтеках после скачки, губы растрескались.

Для разработанного Дашей плана всё имело значение, в том числе и ляжки. Поэтому несколько дней показываться Никитину было нельзя. Он увидит ее не иначе как в сиянии прежней — и даже еще более ослепительной — красоты.

План был смелый, даже отчаянный. Еще несколько дней назад Даша ни за что бы не поверила, что подобный прожект может прийти ей в голову. Еще и время подстегивало. В Серноводске ждало письмо от Незнамовой. Та писала из Москвы, что соберется в два дня и со всей возможной скоростью поспешит на Кавказ. Сердечные благодарности, выраженные самым искренним и трогательным образом, Дашу не тронули. Она только прикинула: писано седьмого июня; выехала, стало быть, девятого; если будет щедра на почтовых станциях и помчит без остановок, может оказаться в Серноводске уже тридцатого. То есть через неделю. Четыре-пять дней, не более того, оставалось, чтоб залечить синяки и ссадины. А потом — помолиться Всевышнему о ниспослании победы, и на штурм. (Вот когда сказалась отцовская кровь — Даша и сама не заметила, как перешла на военные термины).

Расчет был на два фактора: необузданную страстность мужской природы и никитинское благородство.

Ведь чем объясняется столь долгая верность Олега Львовича той, кого он не видел шестнадцать с половиной лет? Тем, что он ее, чистую девушку, лишил невинности.

Ну так надо сравняться в этом с Незнамовой. И тогда посмотрим, какой долг благородства перевесит — перед проступком давним или совсем свежим? Для кого, спрашивается, утрата невинности существенней — для юной девушки безупречного положения или для перезрелой дамы, у которой так или иначе всё в прошлом? Пусть Незнамова приедет, и Олег Львович просто возьмет и сравнит их обеих. Как бы чудесно ни сохранилась Алина Сергеевна, тридцать четыре года для женщины — почти старость. Уж, верно, Никитин запомнил ее совсем другой.

Даша неотчетливо представляла себе, что такое — пресловутое «лишение невинности». Барышни ее круга обычно узнавали сведения этого рода накануне свадьбы — от маменьки либо, если девушка, как Даша, сирота, от какой-нибудь старшей родственницы.

Но детали Дашу не тревожили. Мужчины сами знают, как и что нужно делать. На то они и мужчины. Никаких сладострастных картин она себе не рисовала. Довольно было вспомнить вкус его пота, вообразить запах волос, и начинала кружиться голова. Ну, они будут обниматься, целоваться, потом, совсем раздетые, лягут на постель, и случится что-то, одновременно страшное и прекрасное, о чем не пишут в романах, но на что всё время намекают.

Чудесное преимущество женщины перед мужчиной заключается в том, что мужчина никогда не откажется, если ты сама предлагаешь ему это. Отчего так, она не знала. О мужской необузданности Даша знала очень мало, лишь понаслышке. Видно, так уж устроено природой. Мужчина всегда этого хочет, и только от женщины зависит, осчастливит она его сим даром или нет.

На четвертый день она сочла себя готовой и решила далее не медлить. Отправила Никитину записку:

«Прошу Вас быть ко мне в полночь. Никто не должен об этом знать, никто не должен Вас видеть. Проберитесь в наш сад. Я оставлю дверь на веранду незапертой. Умоляю, приходите! Это ОЧЕНЬ важно».

Что Олег Львович придет, она нисколько не сомневалась. Он — рыцарь, он не сможет не откликнуться на мольбу дамы. Подумает, что она нуждается в срочной помощи. Пускай. Лишь бы пришел, а там уж она знает, что делать.

Прислуга у Даши была приучена без вызова не являться. В саду после темноты никому кроме генеральской дочери, любившей романтический лунный свет, гулять не разрешалось. Единственным препятствием для ночного гостя могла бы стать высокая каменная стена — но только не для Никитина, которому было нипочем с тяжелой ношей вскарабкаться на отвесную скалу.

Итак, Даша была уверена: он придет. И приготовилась со всей продуманностью: мягкое освещение, чтоб распущенные волосы посверкивали золотыми искорками; легкий архалук алого шелка; вышитые татарские туфельки без каблуков — она казалась в них такой миниатюрной, почти эфемерной.

Ровно в двенадцать, едва последний раз звякнули каминные часы, послышался осторожный стук в стеклянную дверь.

Сердце Даши тоже звонко застучало, но не от девической робости, а от упоения. Она чувствовала себя повелительницей мира, владычицей ночи — всё было ей подвластно.

— Дарья Александровна, что случилось? Верно, что-то особенное, коль вы призвали меня в такой час?

Он был в сюртуке, при сабле. Бороду сбрил — какой же офицер с бородой? — и от этого помолодел лет на десять. «У него очень красивые черты, — подумала Даша. — Я и не замечала. Как идет этому лицу выражение тревоги! Но ему идет любое выражение…»

— Да, случилось нечто особенное… Прошу вас, входите и затворите дверь.

Они остановились посередине комнаты — точно там, где Даша наметила. Два канделябра, слева и справа, подсвечивали ее, создавая сияющую ауру.

— Что такое? Вы меня пугаете. Говорите! Я здесь, чтоб помочь вам.

И она сразу, без прелюдий, сказала главное:

— Да, только вы можете меня спасти. Я пропадаю. Хуже, чем в черкесском плену. Я люблю вас. Безумно люблю. Это чувство сжигает меня. Один вы способны затушить этот огонь. Таким же пламенем!