Именно в этом трудном месте письма дверь без стука распахнулась. Платон Платонович с удивлением поднял глаза и увидел перед собой своего приятеля Григория Федоровича Мангарова. Тот был не похож на себя: встрепан, небрит, с дико вращающимися глазами.

— Я вызвал Никитина! — выпалил молодой человек. — А вас прошу быть моим секундантом.

Долгая жизнь в море приучила Иноземцова не терять спокойствия ни при каких неожиданностях. Он лишь застегнул крючки на вороте.

Невозмутимо сказал:

— У вас верно горячка. Надобно выпить воды и лечь. По крайней мере сядьте.

Поручик упал на стул.

— Доктор тоже про горячку… И отказал. Но ему я не могу всю правду, он болтлив, а вам расскажу. Вы — могила, я знаю.

— Покорно благодарю. «Могилой» меня еще никто не обзывал.

Это Платон Платонович нарочно пошутил, чтобы немного разрядить обстановку. А за доктора счел необходимым заступиться:

— Напрасно вы о Прохоре Антоновиче. Он любит поговорить, но чужим лишнего не скажет.

— Ну не скажет, так в дневник себе запишет. Он ведь наверняка какой-нибудь дневник ведет! Поклянитесь, что это останется между нами, и я всё вам расскажу.

— Клясться я не умею. Но вы можете быть совершенно покойны.

Иноземцов уже видел, что это никакая не горячка, и всерьез забеспокоился. Он подумал: ежели отказать, этот сумасброд побежит искать секунданта в другом месте.

— Итак, я вас слушаю.

Мангаров оперся локтями на стол, обхватил голову и полупростонал-полувзрыднул:

— Я люблю Дарью Александровну. Всем это известно… Признаюсь вам в тайной нескромности. По ночам я иногда пробираюсь в сад Фигнеров, стою под ее окнами — и если увижу мелькнувшую на шторе тень, то бываю счастлив. Никаких непристойных устремлений у меня никогда не было… Боже, до чего ж я глуп, до чего смешон и жалок! — Он замычал, но скорей не от горя, а от ярости. Это утробный звук еще больше встревожил Иноземцова. — Минувшей ночью, после полуночи, я тоже оказался у ее окон. Я увидел, что она не спит. По временам мне слышался ее голос. Слов я разобрать не мог, но интонации были взволнованные, даже страстные. Я думал, она сама себе читает вслух какой-нибудь роман. Вдруг… — Лицо Григория Федоровича исказилось. — Вдруг дверь, ведущая на террасу, распахнулась. Из спальни мадемуазель Фигнер воровато выскочил какой-то офицер и, пробежав мимо, скрылся в кустах. Я узнал Никитина! Он был у нее ночью! Это ему адресовались ее страстные речи!

— Погодите, погодите. — Капитан твердо взял молодого человека за руку. — Да мало ли что? Госпожа Фигнер могла вызвать к себе Олега Львовича по какому-нибудь неотложному делу. Она чтит его, видит в нем друга и защитника. А вы уж сразу напридумывали! Пошли бы к Никитину и спросили прямо. Уверен, он бы вас успокоил. Не спросясь, вызывать товарища на дуэль — экая дурость!

— Всего, что я увидел, нельзя сказать даже вам. О, если б я мог вырвать себе глаза! — Мангаров судорожно потер веки, словно, в самом деле, желал себя ослепить. — Никаких сомнений быть не может. Они любовники… Я не помню, что делал и где бродил остаток ночи. Кажется, катался по земле. — Он поглядел на свою запачканную черкеску, на продранный локоть. — Не знаю, как я не сошел с ума. А может, и сошел.

— Похоже на то, — заметил Платон Платонович. — Иначе вы не заподозрили бы Олега Львовича в неблаговидности. Право, уж вам ли его не знать?

— О, я наконец его понял! Понял до конца! — Взгляд поручика засверкал ненавистью. — Лучше, чем все вы! Он — сатана! Он воспользовался невинностью Дарьи Александровны, ее искренней благодарностью. Мне ль не знать, как Никитин умеет располагать к себе, пролезать в душу, очаровывать этим своим показным благородством? Старый коварный сатир! Когда настало утро, я бросился к Даше. Я желал предостеречь ее, открыть глаза на этого страшного человека. Что вы думаете? Мне сказали: она уехала, еще ночью. Обесчещенная, опозоренная, опомнилась — и бежала прочь. И я понял: без возмездия такую гнусность оставлять нельзя. Поруганная честь девы и преданная дружба вопиют о мщении!

— Вы не могли бы изъясняться без театральности? — поморщился моряк. — Что это вы в самом деле: «дева», «вопиют»? Так нормальные люди не говорят.

— Пусть я ненормальный! Как я могу быть нормальным, если у меня расплющен мозг и раздавлено сердце?

— Ну вот опять. Вы как вызвали Олега Львовича — устно или письменно? — спросил Платон Платонович, чтобы оценить размеры «пробоины» (этим термином он называл любые беды, где бы они ни случались — на суше или на море).

— Я хотел послать ему письменный картель. Потому что боялся не подобрать слов при личной встрече. Но по дороге от дома Фигнеров встретил его на бульваре. Он, иуда, протянул мне руку! Тут уж я сдержаться не мог. Я влепил ему пощечину и крикнул, что вызываю его стреляться — безотложно, сегодня же! Он что-то говорил мне вслед, но я не слушал. Больше я не произнесу с этим негодяем ни слова! — Мангаров вытер вспотевший лоб. — Ну вот. Теперь вы всё знаете. Согласны быть моим секундантом или мне искать кого-то другого?

«Пробоина на самой ватерлинии, — подумал Иноземцов. — Дело дрянь».

— Вы ударили Олега Львовича по лицу? Ну так считайте, что вы мертвец. Знаете ли вы, что некогда он был вынужден уехать за границу, потому что застрелил на дуэли человека, который его ударил?

— Наплевать! — прошептал Мангаров. — Если я умру, это еще лучше. Нам двоим нет места на земле! И наплевать, если я говорю, как Грушницкий!

— Кто-кто? — переспросил Платон Платонович, у которого круг чтения был весьма обширен, но совершенно не включал беллетристики. — Впрочем, неважно. Хорошо, я согласен. А доктор, верно, не откажется быть секундантом у Никитина.

«Мы с Прохором Антоновичем уж как-нибудь попробуем это уладить», — мысленно присовокупил он. Хотя пощечина на бульваре, конечно, сильно осложняла дело.

У Григория Федоровича всё уже было продумано.

— Вот мои условия. Менять их я не намерен. Разве что в сторону ужесточения. Мы стреляемся непременно сегодня. На пяти шагах, чтоб после не говорили, будто я воспользовался своей известной всем меткостью. А насчет места — доктор его знает. Я не случайно помянул Грушницкого. На той самой скале он дрался с Печориным. Всё, ничего не желаю слышать! — замахал он рукой, видя, что Иноземцов хочет возражать.

Подхватил саблю и выбежал.

В крайнем волнении, которое, однако, было совсем не заметно со стороны, Платон Платонович пошел во флигель к Никитину, но соседа своего не застал. Остался ждать, однако вместо Олега Львовича пришел Кюхенхельфер.

Полное лицо доктора всё дрожало и прыгало. Он получил от Никитина записку с просьбой быть секундантом и пришел отказываться. Во-первых, потому что дуэли противоречат его принципам, а во-вторых, потому что обоим забиякам надобно поставить пиявок и прописать ледяной душ — тогда они, глядишь, вернутся в рассудок.