***

День клонился к вечеру, но жара не спадала. Степь, опаленная засухой, желтела на холмах и по склонам гор.

Меж скалистых холмов, на которых не видно было ни единого куста, ни деревца, тропа проскользнула на берег просторного озера.

Могусюмка с товарищами шел в набег. После жаркого, истомляющего дня вид воды, голубевшей меж голых кряжей, манил к себе. Здесь, вдали от большой дороги, всадники остановились на привал.

Легкий ветер колебал поверхность озера. Волны набегали на пологие берега. На середине озера виднелся маленький скалистый островок. На его белых камнях выросло несколько очень высоких голенастых берез с обильной зеленью в вершинах. В жаркий день они походили на те пальмы, которые ткут на восточных коврах. Но пальмы далеко-далеко... А тут камень, сосны, березы.

Башкиры, поджав ноги, расселись на берегу и молча наблюдали бег волн.

Ждали, когда стемнеет. Поговорили о событиях. Уже знали о поимке Рахима. Тот по дороге сбежал. Видно, Султан подослал своих людей. Сопровождавшему Рахима уфимскому мулле из свиты Муфтия в схватке разрубили топором плечо.

Ночь наступила быстро. Все еще стояла жара. Выехали на большую дорогу и поскакали друг за другом в сплошном облаке пыли.

Налет на Юнусово произошел в полночь. Переправившись через реку, Могусюмка с четырьмя джигитами примчался в село. Осадили коней напротив мечети у высоких ворот дома Султана Темирбулатова.

Хурмат перескочил с седла на ограду и открыл запоры. Во дворе ночевали караванные погонщики с верблюдами и лошадьми. Они готовились к отправке грузов на постройку нового медеплавильного завода.

Могусюмка выстрелил из ружья и крикнул, чтобы все ложились.

— Разбойник, разбойник! — завопили караванные работники.

Снова раздался выстрел.

— Ложись! — грозно прокричал Хурмат, и все, кто был во дворе, повалились на траву.

Ревели верблюды, и ржали лошади. Хибет и Могусюм ломились в дом.

Гюльнара не пускала их.

— Ты не войдешь сюда, разбойник, ты не посмеешь грабить!.. Тебя накажет аллах...

Сильным ударом Могусюм вырвал дверь.

Зажгли огонь. Султана нигде не было. Схватили Гильмана и Гулякбая и потащили их во двор. Они клялись, что еще вчера русские увезли Султан-бая в город. Могусюм желал мести, но он не хотел тратить зря свою злобу и не стал избивать родичей Султана: не они отобрали его невесту.

Могусюм открыл ту самую дверь, через которую его выпустила Зейнап.

— Зейнап!.. — кинулся Могусюмка.

Ее освободили от веревок и бережно отнесли в домик. Ей принесли платье, шаль, сапоги, красный суконный кафтан и серебряные украшения.

— Где Султан? Он бежал? — спрашивал Могусюмка.

— Нет... — слабо отвечала она.

— Идем со мной... Идем домой, на волю, в леса...

— Исправник увез мужа в город...

— Он не муж тебе.

— Меня проклянут... Могусюм, я погибла! Султана русские самого схватили. Что мне делать? Я боюсь закона... А муж меня загубит...

— Идем в леса, там у нас будет свой закон. Прочь закон лжи!

Могусюм спросил Гильмана и Гулякбая, что случилось, почему их хозяин у властей в немилости.

— Исправник винит во всем Султан-бая, что ты бежал,— рассказывал Гулякбай. — Сказал, что больше ему не верит. Увез с собой в Оренбург.

«Пусть бы его в тюрьме сгноили!» — подумал башлык. Он втолкнул обоих родичей бая в погреб.

Джигиты забрали ружья, пять фунтов рассыпного и самородного золота, целый мешок серебряных монет: видимо, собранных Рахимом. Мешок этот стоял в спальне бая. Забрали халаты, кафтаны, шубы.

Захватив всех лошадей, джигиты двинулись в обратный путь.

На небе ярко горела Большая Медведица. Рядом с Могусюмом на верховом аргамаке скакала красавица Зейнап.

С востока дул жаркий ветер.

***

Дом оренбургского генерал-губернатора с огромным садом выходил на главную улицу. Стояла жара. Откуда-то с юго-востока из пустынь дул горячий ветер.

В приемной у губернатора множество живых цветов, пальмы, картины, в кабинете четыре огромных полукруглых окна, портреты, массивный стол.

Сам губернатор — невысокий, очень полный, с багровым лицом. Узнав о событиях, происшедших в Юнусово, он решил показать, что не придает им большого значения. Были события поважней.

В Оренбурге шла большая подготовка к походу на Хиву. Съехалось множество интендантов. Подходили войска. Прибыли офицеры генерального штаба. Ждали, что, быть может, приедет известный художник Верещагин, который был в Бухарском походе. Должны были явиться несколько газетных корреспондентов.

Генерал-губернатор обсуждал дело о пойманных шпионах со своими ближайшими людьми. Гражданский губернатор, худой, седеющий человек, с поблекшими от старости голубыми глазами, с прямым носом и худыми, жесткими руками, надушенный и модный, стоял за строгие меры.

— Что вы, господа, волнения желаете вызвать? — возражал ему генерал-губернатор.

— Исправник, мне кажется, совершенно прав. Нужна осторожность...

— Да он сам взятки брал у этого Султана!

— Об этом я еще буду говорить с ним.

Губернатор подумал о том, что пятнадцать лет тому назад при императоре Николае, когда здесь был генерал-губернатором Василий Алексеевич Перовский, за такой случай ухватились бы обеими руками. Немедленно пошла бы карательная экспедиция, в ход пустили шпицрутены. Этих мулл и кулаков, у которых скрывались шпионы, рекомендовавшие себя проповедниками, забили бы в колоду. Теперь другой подход. Зачем бессмысленно озлоблять? Башкирские крестьяне неповинны в том, что шпион так далеко забрался. Другое дело Темирбулатов.

Губернатор потребовал исправника, который в этот день только что вернулся в Оренбург и привез с собой Султана.

Иван Иваныч, волнуясь, вошел в кабинет. Еще по дороге в степи много думал он о происшедших событиях. Стояла жара, он часто пил коньяк, но это не мешало ему смотреть на дело трезво.

— Я осмелюсь сказать, ваше высокопревосходительство, что дело здесь довольно серьезное, и на этот раз необходимо проект Зверева и Хэнтера провалить. А Султана Темирбулатова, несмотря на то, что он моим приятелем считается и я всегда был с ним в свойских отношениях, простите за выражение, надо взять в оборот.

Иван Иваныч сказал, что давно подозревал Султана и следил за ним и за всей той волостью, бывал там часто.

Губернатор выслушал исправника внимательно и согласился.

— Ни в коем случае деревню не сгонять, — сказал он. — Не допускайте брожения. Мы не можем всегда плясать под дудку заводчиков.