После молебствия в конногвардейском манеже прошел парад полицейским чинам и служителям пожарных команд. А уж затем, в узком кругу, когда отзвучали тосты за драгоценное здравие государя, государынь императриц и наследника цесаревича, состоялся приватный разговор. Среди почетных гостей был великий князь Александр, известный суждениями резкими, но точными и большей частью парадоксальными. Ради него и пошел Клавдий Симеонович, узнав, что стараниями директора департамента будет включен в упомянутый «узкий круг». Хотел, так сказать, насладиться общением с человеком, блестящим во всех отношениях.

Упования Сопова великий князь более чем оправдал.

Поначалу беседа носила салонный характер. Далее разговор неизбежно сошел на военные темы — тут уж многим досталось ввиду решительных неудач на германском фронте. А затем как-то незаметно переметнулись к нынешним тенденциям в обществе. И тогда-то из уст великого князя Клавдий Симеонович услышал то, что начисто лишило его покоя на долгие месяцы.

Со слов высочайшей особы, опасность таилась вовсе не в «любителях аплодисментов» наподобие Толстого с Кропоткиным и не в теоретике Ульянове купно с господином Плехановым. О госпоже Брешко-Брешковской либо какой-нибудь Фигнер и говорить нечего — просто старые психопатки. Даже авантюристы Савинков и Азеф, если вдуматься, не так уж страшны и никак не могут угрожать императорскому дому.

Все обстояло хуже.

Тут великий князь провел параллель между революционными идеями и заразной болезнью. Он был убежден, что это вещи похожие. Однако у каждой заразы — свои разносчики. И относительно последних князь был убежден: эту армию составляли вовсе не юноши-бомбисты, а большинство интеллигенции и русской аристократии.

Царь в силах удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полицейский департамент (выразил князь надежду) в конце концов сумеет унять террористов. Но как утихомирить потомственных дворян и сиятельных бюрократов? Что делать со светскими дамами, которые целыми днями ездят из дома в дом и распространяют слухи про царя и царицу гнуснейшего содержания? А отпрыски князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? С ними как поступить? А князь Трубецкой, ректор Московского университета, который превратил это почтеннейшее учебное заведение в рассадник революционеров?! Как быть с профессором Милюковым, считающим своим долгом разъезжать по заграницам и порочить режим? И какой участи достоин граф Витте, возведенный еще государем императором Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого стало информирование газетных репортеров скандальными историями, дискредитирующими семью государя?

О, эта интеллигенция! Профессора, провозглашающие со своих кафедр, что великий Петр родился и умер негодяем! Все наши газеты, ликовавшие по поводу наших же неудач на японском фронте, члены Государственной думы, распускающие сплетни, будто между Царским Селом и ставкой Гинденбурга установлен беспроволочный телеграф, — как противостоять им? Куда девать командующих армиями, которые более интересуются антимонархическими стремлениями, нежели делами на фронте?

Словом, картина, нарисованная великим князем, была ужасающей. Но даже не это потрясло многоопытного филера. Главным было вот что: в словах великого князя он уловил безнадежность.

ОНИ смирились. Романовы. А тогда уж и действительно — кончено.

Когда все полетит в тартарары, самым правильным будет оказаться подальше. Прежде всего, от столицы. В Петрограде-то и заварится каша — тут Клавдий Симеонович не сомневался. Оттого и подал прошение об отставке. Да только начальство решило иначе. И начертало такую вот резолюцию:

«В связи с вероятным скорым и победоносным окончанием войны следует ожидать спада антиправительственных выступлений и, как следствие, значительного смягчения условий службы полицейских чинов. В этой связи увольнение с выключением из списков представляется нецелесообразным…»

Вот так-то.

Сам для себя Клавдий Симеонович решил, что полыхнет в июле. Однако ошибся — заварушка началась ранней весной.[8]К этому моменту «эпилептики революции» и «паралитики власти» окончательно расползлись по полюсам. Все чувствовали — что-то грядет, а вышло все равно внезапно.

Началось с неувязки с хлебом. С черным — белого-то хватало. А все оттого, что метель, мороз, и дороги к чертям занесло. Вот и не подвезли муку. Ну, понятное дело, слухи: на хлеб-де карточки вводят. И кинулся народ скупать ковриги на сухари. Часами толклись в «хвостах», мерзли, а все одно многие с пустыми руками домой возвращались. Конечно, сами и виноваты — потерпеть дня четыре, и дело с концом. Однако озлились: как же так, виданное ли дело — за хлебом «хвосты»! А вот вам всем: долой царя в таком случае!

Еще и восьмое марта выпало, социалистический женский день. Просто одно к одному. Социалисты забастовку приготовили — впрочем, вполне рядовую — и нате вам, ситуация. Рабочие заводов военного министерства, которые на работу в тот день не пошли, двинулись на улицы — а там как раз митинги по поводу хлебного «безобразия». Стали снова кричать: «Долой!» — уже громче. И — ничего. Сошло с рук. Тогда пустились еще громче вопить. И снова — бездействие властей предержащих. А дальше, по русскому обычаю, пошли громить лавки. Полиция сунулась — а толку? Цепочки городовых в десять шашек супротив тысячной толпы? Просто смешно.

И, наконец, кровь пролилась. Первая — своя, полицейская. В городовых камни да доски кидали, секли осколками льда. А на второй день беспорядков застучали из толпы револьверы. Раненых было много, нескольких застрелили насмерть. В полиции же приказ: оружие не применять. Зато начальство распорядилось агентов в штатском внедрять в толпу — чтоб, значит, ловить агитаторов. Да только пойди, поймай. К тому же, разве хороший агент даст себя обнаружить? Некоторые попробовали, усердие проявили. И нашли их потом: кости переломаны в студень, словно и не было.

Многие тогда сильно на казаков надеялись. Да забыли, что шел уж третий военный год, станичники не те были. Даже и без нагаек. Куда им против толпы? А многие (и это тоже доподлинно было известно) сочувствовали городским горлопанам. Так что казаки просто стояли за полицейскими, ради проформы. Не вмешивались.

На второй день на митинге некий пьяный казак шашкой зарубил пристава Крылова — как раз возле памятника государю Александру III. Тут что началось! Казаков буквально утопили в хмельном разливанном море, кормили, братались, разве что на руках не носили. Ликовали: «С нами станичники, с нами! Не выдадут!»

Не выдали. На свою голову. Но это уж позже.

А тогда Клавдий Симеонович посмотрел на все эти кульбиты и понял, что пришло время. Надобно уносить ноги. Наутро, 11 марта, в седьмом часу вышел он со своей казенной квартиры — чтоб больше никогда в нее не возвращаться. И пеший отправился прямиком на Николаевский вокзал, откуда уехал в Чернигов. Там его след затерялся на долгое время. И проявился вновь только в середине следующего года в Маньчжурии, незадолго до описываемых событий.