недаром говорил могильщик: «…Не хотела матерь твоя в землю ложиться…», и если из сугроба ее могли достать, то в могилу она легла навсегда и укрылась венками. Она уже оттуда не вернется; зачем тогда эта кровать для матери? этот ее фартук и эта игольница? и черная, большая, чугунная любимая материна сковорода, на которой она мастерски готовила гренки?

— А папиросы! — вскрикнул Костя от неожиданности. Он увидел на подоконнике пачку «Казбека». Они не положили ей папиросы. Конечно, со временем она бросит курить — там нельзя, там не курят, но хотя бы в первые дни, чтобы постепенно отвыкнуть от табака.

Костя обошел комнату, удивленно глядя на предметы, которые теперь будут никому не нужны. Надо, наверное, было положить их к матери в могилу. Как она будет там без любимой массажной щетки? Или без духов? Которые так вкусно пахнут чем-то мягким и в то же время немного резким, будто корица…

— Господи! — воскликнул Костя, остановив взгляд на иконе Спасителя. — Ты где? Почему ты так распорядился? За что? — Костя упал на колени, потом свалился набок. Он поджал колени к груди и заплакал.

Он комкал пальцами половик и захлебывался слезами. Это были пьяные слезы, слезы не вполне сознательные, слезы от всеобщей человеческой боли, от жалости ко всем и каждому, — слезы о бесполезности жизни, о смерти и тлене вообще.

Когда приступ плача отошел, Костя почувствовал в груди змеящийся огонь изжоги. Должно быть, он заработал ее от спиртного, от непривычной поминальной еды.

Костя беспамятно и искренно позвал мать, глядя на кухонную занавеску:

— Мама, сделайте мне содовый раствор. Изжога началась.

Из кухоньки, из запределья ему никто не ответил.

XIX

Смерть Маргариты несла поток разнотолков.

— Взвали на весы человечью бель и человечью чернь, — выступал рядильщиком Карлик, выставляя перед слушателями две своих несуразно больших, относительно малого роста, ладони, изображая чаши весов. — Чернь человечья перетянет. А уж коли взять бабу… Да еще когда делёж мужика. Тут на бабе — грехов два пуда. — Карлик изображал, что чаша весов с человечной чернью по сравнению с белью тянет к земле.

— Думать нечего! — бубнил Фитиль. — Мы у Симы водки просили. Ни капли не налила. А Ритке полный графин навоздыряла… Извела ее, сучка. Споила вдрызг — и в овраг!

Скользкий судительный разговор набирал обороты, высвечивал и разные адвокатские грани.

— В рот Ритке никто не вливал. Сама перебухала и в снежную топь шмякнулась. Неча Симу клевить! Не виновна!

— Все равно подпоила… Полковника наглухо к себе лепит.

— Да Полковник-то ходит как издобёл. Чего бабы на него клюют? Он на них смотрит как на вшей.

— Такие-то для баб заманчивей всего.

— Сима, один хрен, поспособствовала. Как ни выворачивай, — не отступал от своего зачина Карлик. — Если б не стоко водки, жила бы Ритка. Вырулила.

Кривотолки о Серафимином умысле не обходили стороной Анну Ильиничну. Чтоб отвести черное подозрение от дочери, она порешила вдовца Полковника от своего дома отвадить. Запаслась наговоренной солью, ночью для пущего заговора втихую срезала с головы дочери клок ее рыжих волос.

В тот день Федор Федорович писал и переписывал рапорт, который собирался подать в областной военкомат. В рапорте были строки: «Прошу отправить меня в любую точку мира для выполнения особых военных заданий. Готов командовать даже взводом. Нельзя, чтобы мой боевой опыт пропадал даром…» В преамбуле рапорта отставной подполковник Сенников писал о целесообразности проведения военных действий: «Сотни подводных лодок ржавеют на базах. Тысячи самолетов простаивают и становятся стары и негодны. Десятки тысяч артиллерийских стволов ждут пороха и металла. Историю делает только война. Гигантская страна не нарабатывает военный опыт, хиреет. Идея войны мобилизует силы. Другие страны подчинятся этой силе. Это придаст новую стратегию развития. Прекратится загнивание и апатия. Когда не правят военные, правят маркитанты…»

Феликс вел себя беспокойно. Федор Федорович заглянул в клетку в кормушку. Она была абсолютно чиста.

— Жди!

— Ка-ар! — откликнулся Феликс. Откликнулся жалобно, и вцепился когтями в боковую ближнюю стенку клетки, словно хотел быть ближе к хозяину, просил его не уходить.

Федор Федорович направился в дом любовницы. Но не на свиданку — Серафима на работе, — чтоб набрать для Феликса мешочек пшеницы, которая лежала в коробе в сенях. Припасы для кур.

В сенях Федор Федорович застал Анну Ильиничну. Застал за колдовским занятием. Она, видать, предугадывая приход ненавистного дочериного полюбовника, палила в огне спички волосы Серафимы — чисто колдовской ритуал. Запах паленых волос и сизые гадючинки дыма плыли по сеням. На половицах и на пороге не очень приметно, не густо белела разбросанная соль — тоже всем известные в округе чудодейские происки, дабы отвадить приходящего в дом гостя.

— Ах ты, старая карга! — воскликнул Федор Федорович и рванул Анну Ильиничну за рукав — прервать ведьмины проделки. Анну Ильиничну резко мотануло вбок, и с нее спал головной плат. Длинные, неподвязанные волосы рассыпались по ее плечам. Федор Федорович оторопел:

— Шпионка! Немцы подослали? — Он хвать ее за волосы с дурной силой: — За кем ты приставлена следить? Отвечай!

Анна Ильинична не отвечала — взвыла о помощи.

— Сейчас я тебя обстригу, ведьму! — загорелись безумием глаза Федора Федоровича. — Сейчас, укоротим… Старшина Катков, ко мне! — Он огляделся. Старшины Каткова поблизости не было. Зато в сенях на стене, на видном месте, висел серп, необходимый в частном хозяйстве. — Сам справлюсь! Погоди!

Через минуту-другую Анна Ильинична, растрепанная, косматая, с обкромсанными серпом волосами бежала по улице Мопра:

— Помогите! Помогите!.. Сдурелся!..

Ясно, что кричала она о ком-то, но казалось, что с ума сошла сама и несется сейчас, не помня от кого. Возле нее семенил с открытым слюнявым ртом и плакал с испугу Коленька.

Впавший в помешательство Федор Федорович погони за шпионкой не устраивал. Из короба по зернышку, по одному пшеничному зернышку, каждое из которых осматривал на свету, он тихо набирал кормовой мешочек для птицы, а может, не для птицы, — ответить на этот заковыристый вопрос никто не мог. «Скорая помощь» с двумя санитарами из психиатрической больницы и подоспевший участковый Мишкин так и застали его за этим мирным кропотливым занятием в сенях Серафиминого дома.

XX

Даже многие из учащихся знали, что Шестерка и Кирюха подпольно воевали друг с другом. Ариадна Павловна с удовольствием бы отделалась от стальной Киры Леонидовны, которая, безусловно, подсиживала ее. Завуч, в свою стать, давно желала бы свергнуть размазню директрису.

— Гаденыша не надо гладить по головке. Его надо так встряхнуть за грудки, чтоб уши отпали… Директор попустительствует юным негодяям! — заявляла она в роно.

Отношения меж ними раскалились