с надменным спокойствием, даже корм от него он принимал с неблагодарным высокомерием. С Костей ворон ни разу не заговорил, хотя Костя пробовал разговорить его и даже как-то раз скомандовал: «Полк!» Феликс презрительно отворачивал клюв.

— Доктор сказал, что отец плох. Возможно, он никогда не вернется из больницы, — сказал Костя птице.

Цепкими лапами Феликс переместился по жерди подальше от Кости, от его вздорных малахольных слов.

Вернувшись к себе, погасив свет и улегшись в кровать, Костя долго не мог заснуть. То его будоражили неизбывные мысли о справедливости, то нападал страх, и Костя укрывал голову одеялом. В потемках, в углах дома, на чердаке, в подполье и кладовке, жили неведомые и невидимые существа. Эти бесформенные и неосязаемые существа вносили страх и сумятицу в душу. Широко открывая глаза и скидывая предсонное наваждение, Костя понимал, что на самом деле этих существ нет. Но когда он снова закрывал глаза, тут же хотелось спрятаться под одеяло от навязчивых сатанинских существ.

Наконец Костя уснул, измученный, истрепавший себя, уснул крепко.

Ему показалось, что он и спал-то всего минуту…

Когда он проснулся, в комнате было серо. Серость шла не от сумеречной рани утра — от хмурого дня. Из приоткрытой форточки пахло дождем и почками на ветках. На часах показывало половину десятого. Костя проспал. Он было кинулся собираться в школу, но порыв скоро погас. Он представил себя несущим портрет Ленина, а ему навстречу — отец Артемий. Стало стыдно и гадко. Косте тут же захотелось помчаться к отцу Артемию. Но священнослужитель был болен, в церковь не ходил, адрес жительства пастыря Косте не был известен. И этот порыв вспыхнул и погас. Костя перекрестился на икону Спаса и поцеловал свой нательный крестик на гасничке. Он опять посмотрел на часы — время стремительно утекало. Школьная колонна, должно быть, уже ушла со школьного двора, влилась в кумачовый поток демонстрантов.

Костя расчетливо, без волнения (волнение могло навредить) взял чистый пустой полотняный мешок, в котором мать хранила насушенные самодельные сухари, и пошел в комнату отца, где еще вчера приметил моток веревки на кособокой этажерке. Сперва Костя покормил Феликса. Феликс капризничал, склевал несколько шариков хлебного мякиша и забился в дальний от Кости угол клетки. Костя растворил окно. Дождя уже не было, но воздух, напитанный дождем, был влажен, свеж и напоен запахами молодой зелени — травы и листьев. Костя подвинул клетку по подоконнику и развернул ее так, чтобы открытая дверца выходила наружу, в палисадник.

— Доктор сказал, что отец плох. Возможно, он никогда не вернется из больницы, — повторился Костя. — Лети, Феликс. Ты свободен.

Косте сейчас опять вспомнился врач из психушки. Он был таким несчастным! От него ушла жена, которую он, наверное, любил. А у него, у Кости, даже нет жены, которая могла бы уйти…

— Лети, Феликс! Не бойся.

Изобилие свежего воздуха и открытая дверца клетки взволновали ворона. Возможно, в действиях молодого хозяина он угадывал подвох и не спешил прочь из клетки, но держал дверцу на прицеле…

— Чего же ты? Ты свободен! Вперед! Лети!

Феликс выбрался наконец из клетки. Озираясь, он стоял на подоконнике, в шаге от свободы, в которую, видать, не мог поверить. Тут Костя всплеснул обеими руками: «Лети!». Феликс каркнул, тяжело взмахнул крыльями, оттолкнулся когтистыми лапами — и с окна перелетел на ветвь ближнего тополя. Здесь, на ветви, ворон принялся вновь озираться: то ли еще не верил свободе, то ли не знал, как ею распорядиться. Костя не стал закрывать окно и клетку: Феликс мог вернуться назад ради оставленного ему пропитания.

Гвоздь в матице, веревка с петлей, шея Кости, тумбочка под его ногами соединились в зловещую цепь. На голове Кости — мешок, от которого вкусно пахло сухарями. Он глубоко вдыхал этот запах, надеясь уловить в нем запах материных рук. Нечаянно Костя вспомнил, что не оставил никакой прощальной записки. Ведь надо было! Чтоб никого не винили. Даже Киру Леонидовну. Даже она по воле Господа поступает. Господь позволил ей впасть в темень атеизма и глумления над верой…

Спускаться с тумбочки, разрывать роковую, слаженную с трудом цепь — уже было немыслимо, нельзя. Костя хотел помолиться, занес было руку для знамения, но креститься, когда на голове мешок, — показалось вздорным, пустым. Он ближе подступил ко краю тумбочки.

«Прыгай! Тут невысоко. Прыгай! — вспомнил он слова матери, когда она спасала его от буйства отца и подталкивала с окна на землю. — Не бойся, Костик, прыгай!»

«А вы, мама?»

«Я живучая… Прыгай, Костик!»

XXII

Лешка Ворончихин дрых в эту ночь как сурок. Проснулся на пару часов позже обычного. Натянул спортивные штаны и полез в холодильник за диковинным в Вятске напитком — пепси-колой. В стране пустили линию по розливу американского «ситра». В провинцию он попадал из столиц. В исключительные дни продавался на вокзале, где и цапанул его Лешка.

— У тебя же ангина, — предостерегла мать.

— Ангина у Карла Маркса, — отозвался Лешка, разглядывая пузырьки в узкогорлой бутылке.

В этой словесной нелепице таилась шутливая правда. Приказ Кирюхи нести портрет основоположника коммунистических догм Лешка мысленно послал ко всем чертям. Но прежде — завуча уверил, что портрет «этого бородатого мужика» ему очень нравится и с ним он будет «больше привлекать внимания у девчонок из других школ…» Кирюха еще не договорила о портрете Маркса, а у Лешки уже вызрел план: подослать в подвал к завхозу, где хранились агитационные тряхомудии, племяша завхоза Гошку Чинаря (Шкляева); за пачку сигарет с фильтром Чинарь любому бы марксу выкрасил рожу синей краской. Но после Лешка раздумал соблазнять на хулиганство Гошку Чинаря. Решил опробовать на себе рецепт членовредительства. За день до демонстрации закапал в нос капли свежего канцелярского клея. Через четверть часа весь в соплях, с повышенной температурой, с красным горлом, чихая и кашляя так, что слезы выкатывались на щеки, он сидел перед врачихой из поликлиники. (О временном магическом действии канцелярского клея поведал ему тертый калач Череп, еще пару лет назад будучи в отпуске.) Через час после врача Лешка был здоров как огурец, имея освободительную медсправку в кармане.

Кира Леонидовна, готовя на школьном дворе первомайский караван, щурилась от негодования. Лешка дома потягивал холодный буржуазный напиток.

— Фью-ю! — присвистнул Лешка, взглянув в окно; обознаться он не мог. — Да это же Феликс! Слинял пернатый друг!

Лешка выскочил в коридор, кинулся в комнату Федора Федоровича, чтоб убедиться. Дверь не заперта, рванул. И обомлел.

— Э-э! Эй! Э-э! Костя, кончай! Не дури! Стой!

Внезапный крик навредил Косте — от всполошного «Э-эй!»