отбивались буквально до последнего, пока не были перебиты все, и тогда, к нашему удивлению, из груды лежащих тел поднялась высокая фигура пророка, и голосом мрачным и спокойным, как будто он проповедовал в Каабе, пророк сказал:

— О люди Мекки и сыновья Исмаила! Почему вы обращаете копья против братьев своих и ищете проклятия, убивая пророка божьего? Смотрите, я один и безоружен! Если на то воля аллаха, чтобы я умер, пусть тот, кто убьет меня, ударит!

В одно мгновение все копья поднялись и все мечи опустились. Мы смотрели друг на друга и на раненого, одиноко стоявшего перед нами, и не нашлось среди нас никого, который мог бы нанести удар, который изменил бы судьбу половины мира.

Что же касается меня, то, может быть, увидев то, чего не видели другие, я соскочил с седла и, бросив копье на землю, оторвал полосу от своего полотняного яшмака, подошел к Мухаммеду, повязал его голову и остановил кровотечение из раны, в то время как он стоял неподвижно, как одно из бесчувственных изображений Каабы. Затем, вытащив ятаган, я положил его себе на грудь, как это делали в старину воины в Армене, и крикнул своим товарищам:

— О, братья! Мне кажется, что сегодня нас остановило что-то большее, чем сила смертного. Это не Мухаммед, сын Абдаллы, сына Хашима, бросил вызов нашим копьям и отвел наши мечи. Могли ли ал-Лат или ал-Узза[19] таким образом защитить безоружного адепта от оружия таких врагов, как мы? Разве не должны были мы сразить его, как прежде многих других? Думайте об этом, что хотите, но что касается меня, то с этого момента я признаю аллаха своим богом и Мухаммеда его пророком, и тот из вас, кто против, пусть встретится со мной сейчас в открытом поле, один на один, копье на копье и меч на меч, и воистину я докажу ему свою веру, либо он докажет мне мое заблуждение. Вы знаете меня, ибо я Халид, сын Османа, хорошо известен вам всем. Так говорите же теперь или навсегда замолчите.

На некоторое время воцарилась тишина. Смуглые воины, сидевшие на взнузданных конях, уставились на нас — на пророка, все еще стоявшего неподвижно и безмолвно среди них, и на меня с мечом на груди, как бы воздвигшим стальную преграду между пророком и ими. Затем в едином порыве все копья и клинки взметнулись высоко над головами, и один громовой вопль разом вырвался из всех глоток:

— Ла И'лаба илла Аллах, Мухаммед ресул Аллах![20]

Когда крик затих, пророк поднял руки над головой и сказал все тем же глубоким, спокойным голосом, которым призывал нас убить его:

— Бог — победоносец, и во имя его вы пойдете к победе! И ты, Халид, сын Османа, который простер передо мной свой меч, отныне будешь известен во всех странах и на всех языках как «Меч божий», и в первом сражении с неверными ты найдешь ту священную сталь, которую в другие века и в других странах сжимала твоя рука, и с ее помощью ты проложишь путь к империи для ислама и для бога!

Мгновение я стоял перед ним ошеломленный. Это был первый раз, когда я разговаривал с ним, и все же в его словах был ключ к моим снам и к тайне моего бытия! Я упал перед ним на колени и, протянув ладони к нему, сказал голосом, срывавшимся от силы удивительного волнения, кипевшего в моей груди:

— Вот! Теперь я знаю, что ты больше, чем человек, что ты одарен знанием, превосходящим человеческое, потому что ты сказал о том, что неизвестно ни одному живому человеку, кроме тебя и меня. Того, кто отныне отвергнет тебя, я рассеку до подбородка и вырву лживый язык из его горла, да, хотя бы это был мой отец или мой брат, ибо воистину нет бога, кроме твоего бога, а ты — пророк божий. Бисмиллях!

Он снова простер надо мной руки:

— Во имя всемилостивейшего бога нарекаю тебя, Халид, отныне вождем воинства ислама, и эти твои спутники, если они последуют за тобой, пойдут с тобой к победе или в рай!

— И клянусь аллахом! — вскричал я, вскочив на ноги и обернувшись к ним. — Я поведу их, как ты сказал, о пророк всевышнего! И если здесь есть кто-то, кто не смеет или не хочет следовать за мной, пусть его лицо будет покрыто позором, и могилы его предков будут осквернены! Говорите же, есть ли среди вас такой?

Снова на некоторое время воцарилась тишина, а потом Дерар соскочил с коня, подошел ко мне, встал рядом, обнажил меч и крикнул:

— Я, Халид, буду первым из твоих последователей! С тобой я принимаю аллаха своим богом, а Мухаммеда — его пророком. Итак, кто с нами и кто против нас?

— Мы с тобой, мы с тобой! Алла иль Алла! Победа и рай! — раздался еще один громовой крик из темного кольца воинов вокруг нас. — Веди, а мы пойдем следом. На Мекку! На Мекку!

— Нет, сначала в Медину, — возразил Мухаммед, — так как там нас ждут правоверные, и мы принесем им весть о поражении и победе — нет, о победе побед, ибо с этого часа звезда ислама не закатится, пока не исполнится воля аллаха.

Пока все это происходило, те слабые души маленькой армии пророка, которые бежали перед нашим последним наступлением, вернулись, сильно удивляясь свершившемуся чуду и горько стыдясь своей трусости. Но столь же милостивый в победе, как стойкий в опасности, Мухаммед принял их мягкими, прощающими словами, а затем позволил положить себя в паланкин, потому что его раненое тело было слабее, чем его дух. И остатки побежденной армии с теми, кто победил их и все же сам был побежден, образовали триумфальную процессию, и вот так мы принесли пророка обратно с холма Ухуд в прекрасную долину пальмовых рощ и зеленых пастбищ, в которой стоял город, который когда-то назывался Ясриб, но который теперь, на все века, известен как Мадинат ан-Наби — город пророка.

В Медине нас приняли как царей, победителей и братьев, потому что в те первые дни ислама, как и всегда впоследствии, тот, кто принял веру, каким бы яростным врагом он ни был прежде, в тот же миг становился братом всех истинных мусульман, и там мы с Дераром возобновили нашу дружбу и еще раз пожали руки Али, сына Абу Талиба, почтенного вождя племени Хашима и дяде пророка.

Али тогда шел двадцатый