Депрессия – вот форма, которую принимает отчаяние (я использую старое слово вместо психологического понятия) в обществе изобилия. Наша душевная боль существует обособленно, она в основном неосознаваема, психологически незрима и не может выражаться так же остро, как физические страдания прошлых поколений. Даже если есть надежное жилье, нет угрозы голода, заработана хорошая пенсия, денег хватает не только на базовые потребности, все равно ощущается боль, которая становится тем сильнее оттого, что вызывающие ее драмы – не того рода, что вдохновляли на прекрасные псалмы «Мизерере». Современное психологическое страдание чаще проникает исподволь, как холод, который, окутав целые нации, держит их неподвижными перед экранами телевизоров2, пока замерзают их сердца3. Популярность горестных песнопений, кажется, сошла на нет тогда же, когда перестали петь колыбельные.

Сегодняшние несчастные души страдают от того, что можно назвать эмоциональным переохлаждением, так как смерть души – это, по сути, процесс, весьма напоминающий смертельное переохлаждение: та же тихая покорность перед лицом надвигающейся сонливости, когда нет сил для борьбы. Холод проникает в душу так же, как он пронизывает тело, смертоносный процесс разворачивается медленно, незаметно, поступательно и бесшумно. Такую форму приобретает страдание в нашей изобильной среде. Оно совсем не похожа на геенну огненную. Преисподняя в наши дни – пространство психологическое, она выглядит как душевное обморожение, а вовсе не пылающий огонь, воображаемый средневековыми христианами. Человек одинок и потерян в этом ледяном аду. В нем нет даже сообщества грешников. Преобладающее чувство – это не страстное стремление к Богу, а ощущение оставленности всеми, включая Бога, отсутствия какого-либо интереса окружающих к страдающему человеку. Эмоциональное переохлаждение не вдохновляет на песни: не слышно ни похоронных стенаний, ни трогательных поэтических строк. В соборах со сводчатыми потолками больше не поют псалмы «Мизерере», исчез аромат ладана, огромные органы, церковные хоры. Нет больше тех ритуалов, которые прежде возвышали опыт и выражение личного страдания. Честно говоря, я не жалею об этом, потому что система верований, прилагаемая к ним, требует от меня больше, чем я могу принять. Однако равноценной замены им создано не было.

В чем заключаются наши ритуалы страдания? Сегодняшним обледенелым душам предлагается страдать бесстрастно – тихо и вежливо. Нет больше слов, песнопений, коленопреклонения с воздетыми в молитве руками. Виктор Гюго и Чарльз Диккенс от психологического страдания – это романисты, кинематографисты, театральные режиссеры, поэты, авторы песен. Однако чего-то не хватает: нет союза между двумя разобщенными мирами, потому что художники и клиницисты пренебрегают друг другом.

Мы не видим эмоционального переохлаждения, но не потому, что отсутствует необходимый клинический материал. Таких исследований в избытке, но имеющиеся данные нас как будто не трогают или, по крайней мере, не мотивируют к действию. Например, в знаменитой работе Шпица о проблеме военных сирот был сделан вывод о том, что дети, лишенные ласковых объятий и любви, умирают. Необходимость проведения эксперимента для того, чтобы напомнить нам о таком очевидном факте, сама по себе указывает на утрату инстинкта4. За сто лет до Шпица Джейн Адамс, которая включила материнский уход и обучение в программу миссии Халл Хаус в Чикаго (открытого ею в 1889 году), знала то, что должно быть известно каждому родителю: «Нам говорят, что „воля к жизни“ в каждом младенце пробуждается благодаря материнской любви, перед которой невозможно устоять, благодаря физиологической радости от рождения ребенка, а высокий уровень смертности в детских учреждениях продолжает расти из-за «обездоленных младенцев», которых никто не „уговаривает жить“»5.

Такая неспособность благополучно развиваться была в очередной раз трагически продемонстрирована на примере детей в детских домах, организованных Чаушеску6. У находившихся там детей были удовлетворены все физиологические нужды, но дети были лишены поцелуев, объятий, ласки, беспечности игры в «ку-ку», щекотки, смеха и ежедневного переживания сложных взаимодействий. С клинической точки зрения, их среда была безупречной, но при этом оставалась эмоционально холодной, в ней не было места ни сильным чувствам, ни напряженному ожиданию. В ней не было даже слез. Эти дети редко плакали, но, тем не менее, умирали от того, что Шпиц назвал «госпитализмом», а я – эмоциональным переохлаждением. Есть и другие слова: эмоциональная депривация, дефицит социальной стимуляции, недостаточное отзеркаливание, низкая самооценка, отсутствие образа себя. У поэтов свои названия: печаль, тоска, разбитое сердце, одиночество.

Спустя пятьдесят лет после исследования Шпица мы только начинаем задаваться вопросом: «А может быть, все одинокие, брошенные люди, не только младенцы, столь ранимы из-за сходных причин?» Все новые и новые эпидемиологические исследования подтверждают: да, конечно же, так оно и есть, разбитое сердце вполне может расстроить иммунную систему. Данные тридцатилетних исследований в области социологии, психологии и психосоматической медицины убедительно свидетельствуют о том, что больше всего страдают от эмоциональной депривации пожилые люди и подростки. Но наше общество по-прежнему живет в неведении, подобно средневековым королям, не обращавшим внимания на голод в стране, или Марии-Антуанетте и ее недалекому супругу, развлекавшимся, пока их подданные умирали от лишений.

Одному из моих пациентов, образованному, приспособленному в жизни человеку, понадобилось два года анализа, прежде чем он «увидел», как сильно повлиял на него развод родителей, случившийся двадцатью годами ранее.

Моя душа стала для них полем битвы

Мне было двенадцать, когда я стал трофеем в необъявленной войне между моими родителями. Мое тело и право юридической опеки над ним в буквальном смысле превратились в поле битвы. Я не мог ни осознать, ни выразить чувство насилия над собой, которое я испытывал. Я не получал физических ударов. Внешне я был достаточно избалованным ребенком, а карманных денег у меня было всегда столько, сколько я просил. Моя трагедия заключалась в том, что бушующая война была невидимой даже для меня. Она происходила внутри, на психологическом уровне. Ни увидеть, ни выразить ее я не мог. Я находился в эмоциональной тюрьме с невидимыми решетками, невидимыми побоями, невидимыми врагами.

Слепая зона в культуре опасна, как и слепая зона в поле зрения водителя. Одна из основных задач психотерапевта – помочь пациенту найти слова, чтобы сделать видимыми незримые душевные муки. Часто бывает так, что сердечный разговор с другим человеком – это все, что отделяет нас от эмоциональной смерти. В детстве родители учат нас всех смотреть в обе стороны перед тем, как перейти дорогу, не бегать с ножницами, не трогать ядовитый плющ, держаться подальше от змей, скорпионов, бешеных собак и быстро едущих машин. Поскольку опасность физической смерти присутствует повсюду, в каждой культуре с незапамятных времен существуют техники выживания для детей. Тем не менее о психической опасности мы только начинаем говорить, и вследствие этого современные развитые страны по-прежнему цепляются за средневековый миф о выживании, игнорируя при этом другие, не менее опасные, невидимые раны.