Потом я узнал, что ее спасли. Потом умер Михайль… нет, подожди, он, кажется, раньше умер, так неожиданно, мы с ним еще тогда… стоп. Юлька, ты не поверишь, не могу точно вспомнить. Только это чувство совершеннейшего бессилия, дикое и беспощадное ощущение, что все в мире происходит само собой, то есть нет, еще хуже — зависит от каких-то немыслимых, пошлых мелочей, несчастных случаев, накладок, совпадений — от чего угодно, только не от тебя. Я уехал до того, как она вернулась, не специально, просто так получилось, был билет, гостиница зарезервирована до определенного числа… ерунда, конечно, пустяки. Но у меня уже не было сил бороться даже с такими пустяками. Да я и понимал, что это все равно ничего, по большому счету, не изменит в жизни. Кто я такой, чтобы жизнь считалась с моими желаниями?

А вот Марина — могла. Могла заставить считаться с собой кого угодно и что угодно. Тебе, наверное, нарассказывали всякого про нее, называли сумасшедшей, истеричкой?.. Да ну, не надо, я же знаю. Так вот, на самом деле, когда она срывалась, когда ее пробивало, — она могла все. Все абсолютно. И ни у кого, мироздания в том числе, не хватало пороху и сил ей противостоять. Потому что творчество, Юля, — это когда можешь.

…Правда, смешно сказал?

Ты же сама такая. Я еще тогда понял, когда увидел тебя на том кастинге, помнишь? Ты светилась!.. Ты и сейчас светишься. Уверен, Маринка тоже это заметила, она хотела работать с тобой, вы могли бы… ладно, прости.

Но ты сможешь. И написать свою книгу, и вернуться в балет, и сняться в кино — да все что угодно.

Правда. Я знаю.

* * *

Елочкой. Носками в разные стороны. И зрители сразу все понимают: так действует любая хорошая деталь, точная, тянущая за собой цепочку образов и ассоциаций. В одну секунду правильно подобранная, угаданная деталь раскрывает то, на что потребовалась бы в лучшем случае целая реплика, если не сцена, а экранное время стоит дорого. В отличие от моего нынешнего времени, которое ничего не стоит. И это обыкновенные, ничего не говорящие следы.

Последние минут пять маленькая уже ворочалась и поплакивала, проявляя нетерпение и голод, и потому прежде всего я остановилась у крыльца и поднялась с ней на кухню. Уже давно тесное для сна клетчатое корытце, поставленное на стол, отлично служило стульчиком для еды и было испятнано по краю островками засохшей кашки и перетертых овощей. Кашку я пока готовила из порошка, обнаруженного все в той же бездонной посылке: еще месяц назад малышка ела очень понемногу, но теперь концентрат стремительно заканчивался, и скоро, наверное, надо будет попробовать растолочь в ступке какую-нибудь крупу… стоп. Еще неизвестно, что у нас тогда будет — скоро.

Она ела, открывая ротик с готовностью, как птичка, почти не плевалась и не вертела головой. Наверное, ей тоже хотелось побыстрее узнать, что будет дальше. Любопытные черные глазищи, ни в одном из них ни тени, ни облачка сна: похоже, счастливый период, когда она спала практически все время, исключая кормления, безвозвратно позади. Оставлять ее без присмотра хоть в кресле-корытце, хоть в колыбели тоже больше нельзя; хорошо, пойдем вместе. К тому же, скорее всего, так и задумано.

Взяла ее в слинг — смешное слово, на грани приличия, и, главное, никак не припомнить, откуда я вообще его знаю; а так ничего особенного, просто кусок льняного полотна, повязанный через плечо, удобно — и отправилась на разведку. По следам.

Он успел здесь побродить. Следы возвращались, пересекались, пропадали на утоптанном снегу, а на относительно рыхлом вычерчивали причудливые цепочки. Четких отпечатков почти не было; в один из таких я поставила для сравнения свою ногу — ну да, больше, намного, на несколько размеров — ну и что? Определить направление не получалось. Определить не получалось вообще ничего.

Вот он потоптался возле умывальника. Обошел вокруг колодца, да еще и несколько раз, как будто специально путал следы. В ту сторону у нас ничего нет, кроме флигеля Отса, потому и лежит глубокий снег, ага, нашего гостя все-таки туда понесло, пошли за ним, может быть, перехватим где-то там, между строениями. Кстати, не исключено, что это Отс и есть, хозяин вернулся наконец-то: возможно, дабы передать мне новое послание и традиционно ничего не объяснить… Что?

Девочка у меня на груди произнесла короткий, невербализованный, но странно осмысленный по ощущению звук.

А я увидела.

Прикрытую неплотной щелью дверь — со звездчатыми зубцами выбитого стекла по периметру.

Так.

Остановилась подумать. Что, кстати, стоило бы сделать с самого начала.

Почему, черт возьми, почему мне до сих пор ни разу, ни на секунду не пришло в голову самое очевидное: что чужой человек, забредший неизвестно откуда в безлюдное затерянное место в лесу, — это прежде всего опасность? Почему не сработал внутренний аларм, сигнал самосохранения, простейшая осторожность?! Ну да, я не привыкла, я не умею, лично я никогда никого не боялась — но у меня ребенок, в конце концов!.. И что теперь делать?

Она еще что-то сказала. Скоро я, наверное, начну ее понимать.

Ну и?.. Уйти к себе, спрятаться, забаррикадироваться изнутри кроватью, печкой и колыбелью? Затаиться и подождать, пока чужак уйдет сам? Или попытаться выследить его через смежные окна?

Кстати, вполне себе мысль.

Поправив слинг на плече — тихо, слышишь? — я попятилась на утоптанный снег, развернулась и направилась к себе. За время прогулки угли в печи, как всегда, посерели и остыли, пришлось ворошить, раздувать, подбрасывать: одно из ритуальных занятий, совершаемых на абсолютном автопилоте, иногда я сама удивлялась, когда это успела растопить печь? Сегодня оно обращало на себя внимание, поскольку отвлекало, отнимало время, неожиданно обретшее почти кинематографическую ценность. Попался на глаза, как впервые, белый ноутбук со сценарием, ожидающим, кажется, редактуры… я с трудом могла припомнить, о чем там вообще.

Маленькая в колыбели вела себя тихо, встать не пыталась, а может, ей не удавался этот фокус в зимнем комбинезоне. Раздевать ее пока не стоило, печка нагревала комнату не раньше, чем за полчаса, — а с открытым окном тем более, какая уж тут печка.

Ставни, оказывается, успели смерзнуться намертво и долго не хотели открываться, даже когда я повыковыривала забитую в щели утепляющую шерсть. Повисла на створке всей тяжестью, так тянут на себя в шторм корабельные снасти, попятилась, задела картину Михайля, по-прежнему уже без всякой пользы прислоненную к стене… услышала треск и еле удержалась на ногах. Вроде бы получилось.

А ставни того окна, по идее, некому было запереть.

Они поддались даже легче, чем я ожидала, оказалось достаточно подцепить ножиком створку снаружи. А толку?! За ставнями, разумеется, — оконное стекло, матовое, сплошь затканное морозными узорами. Которые я, дотянувшись с подоконника, попробовала стереть сначала подушечками пальцев, потом соскрести ногтями, затем догадалась, перегнувшись, подышать на стекло и размашисто, с нажимом, потереть рукавом…