— Актеры… — с горечью пробормотал он. Смотреть в глаза столь жестокой судьбе — суровое испытание даже для самого сильного мужчины, а он не Геракл: пара крупных слезинок печально скатилась по его щекам. Бендиго всегда гордился своей способностью натурально плакать на сцене, но попрактиковаться никогда не вредно.

Прибежища для мятущейся души он искал в проплывавшем перед внутренним взором мерцающем мираже: на прошлых гастролях он заработал двадцать пять тысяч долларов, которые сейчас представил себе в виде золотых слитков в сейфе банка в Филадельфии. Еще шесть тысяч он уже заработал на нынешних гастролях, четыре добавится после выступления у этих святош, к которым они сейчас тащатся, и он готов к триумфальному возвращению в Нью-Йорк. Малость сбросить вес, поменьше пить, и пожалуйста — Бендиго Ример, в одном лице продюсер, директор и звезда незабываемой постановки бессмертного «Гамлета» в его блистательной интерпретации!

Все двадцать лет, что он подвизался на театральном поприще, Бендиго каждую лишнюю минутку посвящал усовершенствованию (а именно — упрощению) текста и добавлению зрелищности шекспировской драматургии. Поменьше нудятины, побольше поединков, линии с Офелией добавить страсти, мрачное самокопание сократить — вот путь к совершенству, и оно теперь достижимо. Сколько сотен раз мысленно репетировал он эту сцену! Премьера: Бут сидит в первом ряду в центре, исходит слезами зависти и, осознав свое ничтожество, падает к ногам Бендиго, умоляя о прощении на глазах публики и при непременном присутствии самых знаменитых критиков…

Его забытье было нарушено радостным смехом Эйлин; старикан смеялся с ней заодно. Какой вообще, спрашивается, может быть повод для смеха у этой парочки? Бендиго запыхтел и хорошенько приложился к своей фляжке. Есть нечто унизительное в ее интересе к этому старику. Настолько, что ему захотелось переспать с Эйлин снова — если, конечно, это и вправду уже случалось.

Прибыв с командой в Феникс, Фрэнк Макквити был приятно удивлен, увидев, что место преступления огорожено веревками и оставлено в основном в целости-сохранности. Шея охранника была свернута — сломлена как прутик, хуже, чем при повешении, — и ряд следов, обнаруженных за тюками, соответствовал следам, которые он углядел на выходе из Юмы: плоский отпечаток, без каблука. Вроде тех тапочек, которые — Фрэнк приметил — носят кули. Кроме того, охранник, который стрелял в убийцу, сумел его рассмотреть и подтверждал: если насчет преступника и можно сказать что-то с уверенностью, так это то, что он китаец. Уже неплохо.

А вот плохо было то, что эти следы не уводили на юг, где он мог бы, оставив этих бездельников, обосноваться по ту сторону границы, попивать текилу и лениво расхаживать по улочкам в поисках лучшего борделя. Это честно определяло пределы оставшихся жизненных устремлений Фрэнка Макквити.

Раскурив самокрутку, Оленья Кожа выпрямился и неторопливо направился по следам в сторону от служителей закона и их добровольных помощников, потому что, стоило ему о чем-то задуматься, они всякий раз сбивали его с мысли. В высокой шляпе и в сапогах, он выделялся среди толпы; знаменитая желтая куртка поблескивала в солнечных лучах, его похожие на велосипедный руль усы свидетельствовали о прямо-таки рвущейся наружу мужественности. Женщины с пассажирской платформы, хихикая и кудахча, как курицы в птичнике, поглядывали в его сторону: не иначе как их внимание привлекла желтая куртка. В местные газеты уже просочилась история об освобождении Макквити и его участии в этой охоте.

Женщины — что ни говори, а на них зиждется вся его жизнь. Как Фрэнк ни старался, он так и не смог полностью постичь природу своего неуничтожимого тяготения к прекрасному полу. Что они видят, когда смотрят на него? Имело ли это отношение к тому, что он убил женщину на глазах у толпы — бедная Молли, лучшее в нем умерло вместе с ней, — и к тому, что его имя попало в газеты, отчего все стали кружиться вокруг него, как мухи?

Большинство женщин, которые наведывались к нему в тюрьму, наслушаться не могли рассказов о том, кого, как и почему он лишил жизни, это вызывало у них какое-то болезненное возбуждение. Фрэнк этого не понимал: как человеку принципа, ему больше всего хотелось бы вовсе вычеркнуть всех убитых им людей из памяти.

Может быть, этот нездоровый интерес явился одним из побочных эффектов чтения уймы вышедших за все эти годы и рассчитанных как раз на дамочек книжек с дурацкими картинками на обложках. Черт, он ведь и сам приложил к этому руку, поощряемый тюремщиками, которые использовали эту писанину для привлечения туристов.

«Фрэнк Оленья Кожа», «Кошмар Джеронимо», «Я скакал с Уайаттом», «Невидимка Тумстоуна»… Полдюжины других. И ведь вся эта муть прекрасно продавалась!

Приходилось смотреть фактам в лицо: он сам, собственными стараниями добился славы, отнявшей у него право на личный покой, хоть эта опостылевшая популярность и донимала его порой почище гнилого зуба. Хорошо еще, что, сидя в тюрьме, он был избавлен от бесконечных требований вести себя в соответствии с идиотскими представлениями, рождавшимися в женских головах. Быть паинькой, вести себя как следует (то есть подстраиваться под все ее прихоти) — иными словами, быть на сто процентов не самим собой, а женской выдумкой. Главная причина, по которой женщина хочет, чтобы рядом с ней находился мужчина, состоит в желании бомбардировать его множеством идиотских вопросов, от которых распирает ее голову. Нравится ли ему это платье? Не полнит ли оно? А как насчет этого оттенка красного? Нравится он ему или лучше проблески розового? Может ли он представить себе, сколько дерут в лавке галантереи и тканей за ярд набивного ситца? Правда ведь, как хорошо сидеть, взявшись за руки, в лунном свете?

Ну а чего хорошего? Ежели поваляться вместе на сене, да, он не против, но насчет всего остального… Он не знал, как ответить ни на один из этих вопросов, тем паче что, похоже, они всерьез относились к проблеме того, что съесть на завтрак или надеть на танцульки. Из него это просто выжимало все соки. Молли была единственной женщиной, которая когда-либо хоть что-то насчет него понимала, — ну и смотрите, что с ней стало.

Он усвоил, что в их глазах мужья — это люди, которые приносят домой деньжата, выпивают до наступления темноты и всегда просыпаются в той кровати, в которую улеглись на ночь. Поэтому, прежде чем иметь с любой из этих голодных девиц какую-либо связь, Фрэнк взял за обычай без обиняков спрашивать: а видит ли она его пригодным для этой роли? При утвердительном ответе следовало тут же браться за шляпу, потому что дать его может только чокнутая. Чего Фрэнк хотел больше, чем славы и денег, и считал, что того же желает всякий проживший такую жизнь, так это — ПУСТЬ ЕГО ОСТАВЯТ В ПОКОЕ!

Фрэнк чувствовал себя идиотом: это ж надо, прошли всего-то сутки, как он на свободе — пусть относительной, а его уже пробирают всякие там чувства. С чего бы это, ведь в тюрьме надзиратели регулярно, каждый месяц приводили ему шлюху, благо нехватки в таких «голубках» не наблюдалось, у тюремных ворот очередь выстраивалась. Когда не стало Молли, он, к своему удивлению, выяснил, что такие свидания и есть то, что ему требуется от женщин.

«Ну и ладно! Мне что, на воле так не устроиться?» Когда он, с этой приятной мыслью, затушил о землю окурок, к нему суетливо подбежал толстый начальник станции с расписанием поездов: в то утро из Феникса отбыли два товарных состава, два пассажирских и один местный, почтовый. Как можно было выпускать поезда с сортировочной при данных обстоятельствах, было свыше разумения Макквити, но он давным-давно отбросил надежду на то, что ему поручат управлять миром. Маленькая толпа встревоженных волонтеров собралась вокруг, ожидая его реакции.