— Плохо. Третий день пытаюсь воззвать к страже, а явился заключенный. Но такова судьба. Слушай, у тебя странный выговор.

— Извини, амиго, мне тоже нелегко тебя понимать, — затем я повторил это на латыни, потом прикинул различия и добавил на самодельном промежуточном наречии: — Говори помедленнее, хорошо?

— Я говорю так, как желаю. И не смей называть меня «амиго»; я римский гражданин, поберегись.

Это, конечно, вольный перевод. Думаю, его совет звучал грубее. Он был похож на одну испанскую фразу, несомненно, очень грубую.

— Что он говорит? — настаивала Чибис. — Это же латынь, да? Переведи!

Я порадовался, что она ничего не поняла.

— Неужели, Чибис, не знакома ты с языком поэзии и науки?

— Слушай, не умничай! Скажи!

— Не лезь, малявка. Потом переведу. Я и так за ним не успеваю.

— Что за варварская тарабарщина? — надменно вопросил римлянин. — Говори разумно, не то получишь десять ударов мечом плашмя!

Казалось, он опирался на воздух. Я потрогал. Воздух оказался твердым; я решил не обращать внимания на угрозы.

— Говорю как могу. Мы говорили между собой на своем языке.

— Хрюкают только свиньи. Говори по-латыни. Если способен. — Он посмотрел на Чибис, будто только что ее заметил. — Твоя дочь? Не продашь? Было бы у нее на костях мясо, дал бы полдинария.

Чибис взвилась.

— Это я поняла! — рявкнула она. — Выходи и защищайся!

— Скажи это по-латыни, — посоветовал я. — Если он тебя поймет, то, наверное, отшлепает.

Она немного сконфузилась.

— А ты ему позволишь?

— Ты же знаешь, что нет.

— Пошли обратно.

— Я это предлагал и раньше, — я отвел ее мимо убежища пещерного человека к нашим апартаментам. — Чибис, я вернусь и послушаю, что может поведать наш благородный римлянин. Не возражаешь?

— Конечно, возражаю!

— Будь благоразумной, солнышко. Если бы они были опасны, Мамми знала бы об этом. В конце концов, она сама сказала, что они здесь.

— Я пойду с тобой.

— Зачем? Я расскажу тебе все, что узнаю. Может быть, поймем, что означает вся эта чушь. Что он здесь делает? Может, его продержали в холодильнике пару тысячелетий? Когда он очнулся? Знает ли он что-то, чего мы не знаем? У нас неприятности; нам нужна вся информация, какую только можно добыть. Вся помощь от тебя — не суйся. Если боишься, позови Мамми.

Она скуксилась.

— Я не боюсь. Ладно, будь по-твоему, раз ты так хочешь.

— Хочу. А ты пока пообедай.

Зверовидный Джо-Джо не показывался; я ударил по его двери. Если корабль может мгновенно прыгать через пространство, не может ли он пропустить измерение и оказаться в другом времени? Не противоречит ли это математике?

Легионер у своей двери все еще подпирал стенку. Он взглянул на меня:

— Ты что, не слышал, что я приказал тебе стоять здесь?

— Слышал, — признал я. — Но с такими манерами у нас с тобой дело не пойдет. Я тебе не раб.

— Тебе повезло!

— Поговорим мирно? Или я ухожу?

Он оглядел меня.

— Мир. Только не шибко умничай тут, варвар.

Себя он называл «Юний». Он служил в Испании, в Галлии, потом перешел в Шестой Легион — «Победоносный», который, как он считал, известен каждому варвару. Его гарнизон квартировал к северу от Лондиниума в Британии, а он служил в аванпосту центурионом (он произносил «кентурио») — звание что-то вроде старшего сержанта. Ростом он был ниже меня, но я бы не хотел встретиться с ним в узком переулке. Да и в широком тоже.

Он имел самое низкое мнение о бриттах и варварах вообще, включая меня («тут ничего личного — у меня есть даже друзья-варвары»), женщинах, британском климате, умниках и жрецах. Напротив, он хорошо отзывался о Цезаре, Риме, богах и собственном профессионализме. Армия теперь уже не та, что раньше, а все потому, что всякая шушера норовит стать римским гражданином.

Он нес караул на стене, охраняя ее от варварских набегов — отвратительный сброд, так и норовят накинуться, перерезать горло и сожрать тебя. Без сомнения, так и случилось, и он оказался в мире теней.

Я решил, что он говорит о стене Адриана, но нет, он служил в трех днях пути к северу, там, где почти сходятся моря. Климат там ужасный, а туземцы — кровожадные звери, которые раскрашивают свои тела и не ценят цивилизацию. Можно подумать, орлы Рима собираются украсть их вонючий остров. Провинциалы… как я. Да ладно, без обид.

Так или иначе он купил в жены маленькую варварку и с нетерпением ждал назначения в гарнизон. Тут это и случилось. Юний пожал плечами.

— Как знать, если бы я внимательнее относился к омовениям и жертвоприношениям, фортуна не отвернулась бы от меня. Но я считал, что если ты знаешь свое дело, опрятен и следишь за оружием, то остальное — не твое дело. Осторожнее с этой дверью; она заколдована.

Чем больше он говорил, тем проще становилось его понимать. Окончания «-ус» он заменял на «-о», слова были не совсем те, что в «Записках о Галльской войне»{49}, лошадь называлась не «эквиус», а «кабалло». Мешали идиомы, латынь была разбавлена десятком варварских наречий. Но и в газете можно вымарать каждое третье слово — а смысл останется.

Я многое узнал о повседневном житье-бытье легиона, но ничего важного для меня. Юний представления не имел, как и почему попал сюда — только твердил, что он уже мертв и ожидает распределения в пересылочный барак мира теней. Но принять такую теорию я еще был не готов.

Он знал год своей «смерти» — восьмой год Императора и восемьсот девяносто девятый от основания Рима. Я записал все это римскими цифрами, чтобы не ошибиться. Однако я не помнил года основания Рима, а что за «Цезарь», было непонятно, даже зная его полный титул — слишком много было этих цезарей. Но стена Адриана была уже построена, а Британия все еще оккупирована; получалось что-то около третьего века.

Пещерный человек, живущий напротив, его не интересовал: для легионера он воплощал худший грех варвара: трусость. Я не стал спорить, хотя и я не храбрился бы, если бы в дверь скреблись саблезубые тигры. (А были тогда саблезубые тигры? Пусть лучше «пещерные медведи».)

Юний удалился и вернулся с плотным темным хлебом, сыром и чашей. Мне он не предложил ничего, и, думаю, не из-за барьера. Он плеснул немного на пол и начал закусывать. Пол был глиняный; стены из грубого камня, потолок покоился на деревянных брусьях. Возможно, это была копия его жилья в Британии, но я не эксперт.

Я больше не задерживался. Не только потому, что вид хлеба и сыра напомнил мне о том, что я голоден, но и потому, что Юний обиделся. Не знаю, отчего он завелся, но он принялся с холодной скрупулезностью разбирать меня, мои вкусы, предков, внешность, поведение и способы заработать на жизнь. С ним вполне можно было общаться — пока с ним соглашаешься, пропускаешь оскорбления и выслушиваешь советы. Такого обращения часто требуют старики, даже когда покупают баночку присыпки за тридцать пять центов. К этому скоро привыкаешь, и уступаешь, не раздумывая, иначе прослывешь наглым сопляком и потенциальным малолетним преступником. Чем меньше уважения заслуживает такой старикан, тем больше его к себе требует. Так что я ушел, все равно Юний не знал ничего полезного.