— Позабавил ты меня, Иван Арсентьевич. Так позабавил, что есть захотелось.

А из съестного остались только сласти — яблоки сушеные да горсть изюму, что с собою в суме были. Хлебный и прочий припас на нартах где-то в середине обоза везли. Головин узелок достал и перед княжной положил.

— Завтра как найдут нас, велю лепешек испечь, — пообещал он.

Она же лепесток яблочный в рот положила и замерла.

— Неужто нас найдут? — спросила натянуто.

— Непременно. Они где-то недалече здесь встали. Варвара кое-как проглотила сушеную дольку и, должно быть, охоту к пище потеряла.

— Почто нас каюр от своих санок отрезал? — спросила неожиданно. — Чтоб мы от обоза отстали? И тем самым ввела Ивана в замешательство.

— Верно, олени у него притомились, — отмахнулся походя, дабы отвлечь ее. — Да я и сам изловчился на оленях ездить. Вкуси-ка вот лучше изюму. А хочешь, яблочный, взвар сделаю?

— Как же сделаешь, коль у нас никакой посудинки нету?

— А вот! — вынул баклажку, что все время на груди держал. — В сей час за водой сбегаю!

Выскочил из чума — метет, белого света не видать, прислушался, пригляделся к темноте — ни огонька, ни единого иного звука, кроме шумящей пурги. Ан нет! Скрип вроде бы, будто полозья, и вроде копыта стучат… Побежал супротив ветра в лес, а это упряжка оленей пасется, снег копытят, мерзлый мох добывают и жуют со скрежетом зубовным…

Спустился к реке сквозь сугробы, топором лунку выдолбил, наполнил баклагу, возвращается, а Варвара опять за свое:

— Ежели не найдут нас, Иван Арсентьевич? Что делать-то станем?

Будто испытывает его, да не ясно, какой ответ услышать хочет, что ей более по нутру: назад возвратиться либо вперед идти?

Головин сушеные яблоки в медную баклажку спустил, пристроил возле огня, потом достал чертеж да матку:

— Позри, что есть у меня.

Ей стало любопытно, придвинулась и смотрит. А на чертеже морские берега обозначены, острова, реки с озерами, низины с горами и помечено, где крепостицы стоят, где зимовья ясачные и где сами ясачные народы кочуют. Ивашка матку к карте приложил, наставил на норд и говорит:

— Вот река Енисей, а вот Индигирка. Коль все время ехать встречь солнцу, мы всяко югагирской землицы достигнем.

— А как скоро, Иван Арсентьевич?

— По тридцати верст в день проезжать, так за два с половиной месяца можно управиться. Ныне месяц октябрь, двадцатый день. Знать, генваря десятого дня и прибудем.

Сказал так и заметил, как очи ее, огнем подсвеченные, потускнели. Взирала на петлистые узоры чертежа, что-то прочесть пыталась, и видно было, еще попытать хочет, да не знает, о чем. И опять ее чувств никак однозначно не растолковать: то ли поскорее к жениху мыслит добраться, то ли пути предстоящего страшится.

Княжна вдруг спохватилась:

— Сдюжат ли олени? Столь долго ехать!

— Не сдюжат — мы иных возьмем!

— Ну как не дадут?

— Добудем.

Она помолчала, борясь с некой своей мыслью, послушала, как звонко закипает вода в баклажке, сказала с чувством:

— Верный ты человек, Иван Арсентьевич. С тобою душа радуется, добро и позабавиться, и побеседовать. И во всяком пути с тобою не страшно… Все спросить хочу, да не смею… Почто ты вызвался сватать меня да в эдакую даль везти?

— Не вызывался я. — Уже знакомая горечь подкатила к горлу. — Государь мне велел, Петр Алексеевич.

— Так ведь нет его более, антихриста! — с искренней простотой воскликнула Варвара, выдавая тем самым отношение к императору в доме Тюфякиных.

— Его-то нет, да я слово дал… Невеста вздохнула обреченно:

— Слово держать след…

И не дождавшись, когда сготовится взвар, прилегла на оленьей шкуре, свернулась в клубок меховой и будто бы заснула. Но только замечал Головин, не спит и какие-то свои думы думает: он чуть шевельнется, у нее в тот же миг веки дрогнут, а когда ветер чум треплет, снегом бьет либо вовсе завоет в кронах лиственниц — она не внемлет.

Прежде чем лечь, Ивашка дважды еще выходил в метельную ночь, за оленями приглядывал, всматривался в снежную мглу, слушал пение пурги, и чудилось, они одни на всем свете, как перволюди, Адам с Евой…

Ему и приснился райский сад, весьма схожий с тем, что был в усадьбе родителей Ивашки — простой, сельский, без причуд, с яблонями, грушами да колючим терном. Будто они идут по нему вдвоем с Варварой, а под ногами во множестве павшие, перезревшие яблоки — наступить некуда. Иные уже почернели, иные совсем свежие, и осы над ними вьются…

Наутро он проснулся от знобящего холода, костер давно прогорел, и осталась всего пара тлеющих угольев. Растеплил, вздул пламя, и покуда привел из лесу оленей да прицепил их к нарте, Варвара пробудилась и теперь с удовольствием пила взвар, настоявшийся за ночь, — яблочный дух стоял в чуме, видно, оттого и пригрезился ему родительский сад.

— Нам в путь пора, — обронил Головин. — Слышишь, ветер ослаб…

Княжна покорно и молча изготовилась в дорогу, а он разобрал чум, выбил снег из кошмы, а заодно и сажу, осевшую за ночь, расстелил на нарте и шесты привязал. Отдохнувшие олени с места пошли резвой рысью, Ивашка только подправлял, доставая хореем бока крайних. Когда нарта вынеслась в гору из речной поймы, Варвара оживилась и с любопытством заозиралась по сторонам:

— Туда ли мы едем? Нам след по ветру… И показалось, скажи сейчас он — назад возвращаемся, и обрадуется…

— Торный след поищем, как рассветет, — однако же проговорил Головин. — Не могли они далеко уйти…

Пурга несколько утихомирилась, и снегопад спал, но поземку несло сплошную, в иных местах будто туман стоял, вчерашний след упрятало прочно, в низинах так и копытца не найти. Однако на местах повыше, где стояли песцовые ловушки-пасти, снег вовсе выдуло до мха и каменистых россыпей.

И вот примерно в том месте, где вчера встретился им промчавшийся мимо каюр, на голом взгорке Ивашка и узрел след. Полозьями нарт снег уплотнило так, что он цел остался, и две эти дорожки с частыми вкраплениями оленьих копыт тянулись прямо на встающую мутную зарю. Он вынул драгоценную маточку, словно в море открытом будучи, сверил курс, развернул упряжку и, вдохновленный, взмахнул хореем:

— Хор-хор, милые!

Покуда впереди мерцала сквозь тучи кровяная заря, пожалуй, верст девять одолел и дважды, то по правой, то по левой руке, зрел след обоза. Между тем ветер стихал, поворачивало на мороз, и уже в сумерках средь снежных застругов Головин заметил ветвистые рога, и когда подъехал, узрел и тушу, наполовину съеденную волками. Добыча у стаи и на сей раз была легкой, ибо олень оказался в упряжи, отсеченной ножом.

Еще через версту впереди вновь что-то зачернело, и дабы не пугать княжну видом останков, Ивашка остановил упряжку поодаль и побежал глянуть. Сперва показалось, еще один павший олень: вкупе с кровью к снегу и шерсть приморозило…