А это был человек, и судя по росту и остаткам одежды, один из каюров, прежде кем-то зарубленный и потом так же наполовину растерзанный зверями. Стараясь не выдавать чувств своих, Ивашка вновь прыгнул в нарту, крикнул весело:

— Хор-хор, залетные!

День уж дотлевал, ровно уголь, подернутый пеплом, но в сумерках еще четче обозначался след обоза, ибо еще через полверсты темные пятна на синеющем снегу стали попадаться чаще, и Головин всякий раз останавливался, счет вел и однажды ошибся, приняв брошенный войлок за мертвое тело. Но обычно неким чутьем угадывал, где люди лежат, волками попорченные, и так отыскал он еще трех зарубленных каюров да двух младших чинов, застреленных в стычке: капрала Проньку Ворону после гибели раздели и так бросили на поживу стае, а Селиван Булыга, должно, раненым будучи, отполз саженей на сто с пути, и посему цел остался, только мертвый. Не спасло и то, что с лешим побратался.

Звери и мародеры даже по кровавому следу не пошли — иной поживы довольно было, посему капрал так и замерз с винтовкой в руках, с артиллерийским тесаком на боку и каменным ножом на поясе. Верно, сии нижние чины напереди дозором ехали и сопротивление оказали…

Головин оружие забрал, в том числе и ножик каменный, а тела только снегом забросал — земля застыла, да и копать нечем. Думал, на том и завершатся следы побоища, ан нет, впереди шевельнулось что-то живое, подвижное — словно кто-то мечется по тундре! Он направил нарты в ту сторону, однако олени вдруг встали и, прижавшись друг к другу, выставили рога. Ивашка достал подзорную трубу и разглядел нганасанскую похоронную упряжку: выбившийся из сил олень бродил по кругу, волоча за собой груз, а окрест него в ленивом, дремотном ожидании сидела уже пресыщенная волчья стая. Точно выцелить зверя было невозможно, тундра сливалась в единую плоть, и потому Головин выстрелил наугад. Однако стая взметнулась разом и незримо растаяла в синеющей мгле. А высвобожденный из осады олень, почуяв близко одноплеменников, хоркнул гортанно и бросился к ним. След бы было повернуть нарту и уйти, дабы избавить Варвару от сего зрелища, но в последний миг Головин вздумал увести оленя за собой, освободив его от поклажи. Он выдернул нож из ножен, побежал навстречу, однако отрезать ременные постромки не успел…

За оленем волочился человек в виде распятия, ибо в рукава его малицы был продет шест от чума, к коему крепилась упряжь. А из-под нахлобученного налицо башлыка торчала заснеженная, смерзшаяся борода!

Ивашка срезал привязку на локтях, шест выдернул и, откинув башлык, в тот же миг признал югагира. В открытых белых глазах его отражались восходящие звезды, а изо рта еще шел пар!

— Тренка?

Потряс за плечи и узрел, что руки и босые ноги заледенели в камень, но сам он еще жив и вроде бы дышит…

Взвалив на спину, Головин принес его к нарте, усадил спиной к пряслу, сел посередине и взял хорей.

— Хор-хор!

Забывшись, Варвара молилась громко, и глас ее звучат заупокойно:

— Господи, Исусе Христе, помилуй. Боже…

В тот час Ивашка еще не знал, как поступить, стремился лишь уехать подальше от сего волчьего места и гнал упряжку, даже не заботясь, куда. И хоть югагир был велик, да не грузен, однако нарта шла тяжелее, особенно на пологих подъемах, где олени переходили на шаг. А тот, загнанный стаей и теперь освобожденный от поклажи, трусил следом, все еще хоркал, и упряжка ему отвечала. Они будто разговаривали, как занятые трудным делом и привыкшие ко всяческим невзгодам люди. И в какой-то миг в сей разговор вплелся еще один голос: Тренка как-то по-оленьи хоркнул и задышал уже тяжко, с гортанным хрипом и полной грудью.

Только тут Головин сообразил, что югагиру тепло поможет, надобно чум поставить, но огляделся — лесу близко не видать, дров же ни палки, хоть нарту жги. Вскинул хорей, раззадорил упряжку и еще верст пять проехал, прежде чем показался вдали мелкий листвяжник. Глядь, а это снова речная пойма и та же река, на коей ночевал, только место другое. Да в тот час недосуг было курс сверять. Иван чум установил, внес Тренку, положил на кошму и костер развел.

Варвара уж и бояться перестала, должно быть, не вмещало ее сердце юное столько страху. В какой-то миг отторгла она мерзость ужаса и помогать стала Головину — чум снегом огребать, хворост мелкий ломать, огонь раздувать. Югагир вроде ожил — дышал, по крайней мере, да в беспамятстве был, лежал на кошме, и с оттаявших рук и босых ног вода капала. Ивашка камни на огне грел, под одежду ему подкладывал, на чело же, напротив, снегу, и к вечеру Тренка в себя пришел, только слаб был и сказать ничего не мог. Однако же силился, издавал звуки, да ни слова не разобрать было. Потом прикрыл глаза и вроде бы заснул.

Тем часом Головин наконец-то оленей выпряг, постромки же на рога накинул и привязал к деревьям, чтоб паслись, а тот, что прибился, и сам никуда не идет. Заготовил капитан поболее дров из сухостойных лиственниц, возвращается в чум, а Тренке и того лучше стало. Варвара ему под голову суму подложила, свернутую шкуру и поит яблочным взваром из баклажки. Руки и ноги у него раздуло, ровно бревна, пальцы расшиперились, однако и столь уродливый зрак ее не пугает. Испил югагир и вновь задремал, Головин же с княжной по другую сторону от огня устроились, ибо тесновато стало в чуме, и поскольку нечего было под голову положить, то она на колени ему прилегла, съежилась, минуту-другую поглядела на пламя и тоже заснула. Ивашка остался бдеть, чтоб костер не погас и не выстыло; чум — жилище в тундре доброе, но чуть истлели уголья, и через полчаса вода замерзает…

Подбрасывал он дрова и шевельнуться боялся, дабы сна Варвары не потревожить, но где-то к полуночи не стерпел и сам на минуту забылся в дреме. И слышит голос:

— Боярин, боярин…

Встрепенулся, а это Тренка: то ли жар от костра так изламывал воздух, то ли свет был неверным, пляшущим, но показалась, у него даже мраморные глаза ожили.

— Не избежал я рока своего, боярин, — будто с радостью говорит. — Да жить буду…

Головин на его ноги да руки глянул, и самому тошно стало: кожа полопалась, ровно рубленая береста на березе, и сукровица сочится. Где уж тут жить — хоть бы до утра дотянул…

— Будешь жить, Тренка, — однако же сказал. — Только тебе след перевязку сделать.

Югагир будто бы даже улыбнулся.

— Не хлопочи, не надобно мне перевязки. Все одно на заре умру… Да умру, яко подобает человеку… А жить буду в стране и незнаемой, имя коей — Беловодье. Стану ходить да вещую книгу читать… Поелику не удалось супостату изрочить меня. За что и благодарствую тебе, боярин. Пособил… Мыслили они, чтоб сгинул я, подобно люту зверю. Прежде лютых-то ловили и живьем на поживу волкам отдавали… Иначе не извести было их племя. Вот и меня хотели тако же… Да волки уж были сыты, не тронули. И ты тут подоспел…

Ивашка в жарком чуме озноб почуял.

— Кто на обоз напал?

— Государевы люди, числом до двадцати… И с ними саха да тунгусы… Обложили с трех сторон и к реке пригнали, ровно стадо… А там еще лед не встал…