Я вспоминаю эти вечера с глубокой нежностью: приглушенные теплые огни ресторана и предсказуемость, с которой я, с моей пунктуальностью, всегда приходила первой. Я ждала Барака, и – отчасти потому, что был конец рабочей недели, отчасти потому, что уже привыкла к этому, – меня не беспокоило его опоздание. В конце концов он придет, и мое сердце подпрыгнет, как всегда, когда он войдет в дверь и передаст хостес свое зимнее пальто, прежде чем пробраться между столиками, улыбнувшись, когда его глаза наконец остановятся на моих. Он целовал меня, потом снимал пиджак, вешал его на спинку стула и садился. Мой муж.

Предсказуемость успокаивала меня. Мы заказывали одно и то же почти каждую пятницу – тушеное мясо, брюссельскую капусту и картофельное пюре – и, когда блюда подавали, съедали все до последнего кусочка.

Это было золотое время для нас, для равновесия нашего брака, для Барака с его целями и для меня с моими. За одну-единственную неделю работы в Спрингфилде Барак внес семнадцать новых законопроектов – возможно, рекорд и, по крайней мере, уж точно показатель его стремления действовать. Некоторые из них в конечном итоге пройдут, но большинство будет быстро уничтожено в контролируемой республиканцами палате, сплоченной предвзятостью и цинизмом, выдаваемым за практичность. В те первые месяцы я увидела, что, как я и предсказывала, политика – это борьба, и борьба утомительная, включающая противостояния и предательства, грязные сделки и компромиссы, подчас болезненные. Но я также видела: прогноз Барака также оказался правильным. Мой муж странным образом подходил для законотворческой схватки, оставался спокойным внутри этого водоворота. Он уже привык к роли аутсайдера и принимал поражения в своей легкой гавайской манере. Барак продолжал настойчиво надеяться, что какая-то часть его видения когда-нибудь каким-то образом одержит верх. Его уже неоднократно побеждали, но это его не волновало. Он словно был для этого создан. Да, Барака могли помять, но при этом он все еще оставался блестящим, как старый медный горшок.

Я также трансформировалась. Устроилась на новую работу, сама себе удивилась, когда решила оставить «союзников» – организацию, которую я с такой тщательностью создала собственноручно. В течение трех лет я усердно ею занималась, принимая на себя ответственность за все большие и маленькие операционные задачи, вплоть до пополнения запасов бумаги в ксероксе. Но так как организация процветала уже в течение многих лет и ее дальнейшая судьба была устроена благодаря многолетним федеральным грантам и поддержке фонда, я могла уйти с чистой совестью. И так случилось, что осенью 1996 года почти из ниоткуда появилась новая возможность. Арт Сассман, юрист Чикагского университета, с которым я встречалась несколько лет назад, позвонил, чтобы рассказать мне о недавно открытой у них вакансии.

Вуз искал заместителя декана, который улучшил бы наконец интеграцию в городские районы, и особенно в окружавшие университет районы Саутсайда, в том числе создав программу для привлечения студентов к волонтерству. Как и должность в Public Allies, это новое предложение вело диалог с реальностью, в которой я жила. Как я сказала Арту много лет назад, Чикагский университет всегда выглядел менее доступным и менее заинтересованным во мне, чем модные вузы Восточного побережья, в которых я в конце концов и училась. Университет всегда поворачивался к району спиной. Меня вдохновляла возможность попытаться понизить ограждающие его стены, возможность привлечь больше студентов к диалогу с городом и больше жителей города к диалогу с университетом.

Но если отбросить все вдохновение, для моего перехода на другую должность существовали и более глубокие причины. Университет предлагал что-то вроде установленной стабильности, которую не могла обеспечить только что созданная некоммерческая организация. Мое жалованье повышалось, часы занятости становились разумнее, и к тому же там работали люди, которые сами меняли бумагу в копировальной машине и чинили сломавшийся лазерный принтер. Мне уже было тридцать два года, и я задумывалась о том, какой именно груз я хочу нести. На наших свиданиях в «Зинфанделе» мы с Бараком часто продолжали диалог, который в той или иной форме вели в течение многих лет: как мы можем повлиять на мир, как и где каждый из нас может принести пользу и как для этого лучше распределять наше время и энергию.

Старые вопросы, кем я была и кем хотела быть в жизни, снова всколыхнулись и заняли мои мысли. Я решилась на новую работу отчасти для того, чтобы освободить немного места для личной жизни, а также потому, что университет предоставлял отличную медицинскую страховку – лучшую из всех, что когда-либо у меня были. И это, в конечном итоге, важно. Пока мы с Бараком сидели, держась за руки через стол, в свете свечей еще одного пятничного вечера в «Зинфанделе», с тушеным мясом и десертом, наше счастье омрачала одна проблема. Мы пытались забеременеть, и у нас ничего не получалось.

Оказывается, даже два убежденных, глубоко влюбленных трудоголика с крепкой трудовой этикой не могут просто взять и заставить одного из них забеременеть. Фертильность нельзя заработать. Здесь нет прямой взаимосвязи между усилием и наградой, и это довольно раздражает. Нас с Бараком это столь же удивляло, как и разочаровывало. Как бы мы ни старались, беременность не наступала. Какое-то время я говорила себе: это просто вопрос графика, результат приездов и отъездов Барака из Спрингфилда. Наши попытки происходили не в соответствии с важными ежемесячными гормональными всплесками, а в соответствии с законодательным графиком штата Иллинойс. Я решила, что это единственное, что мы можем попытаться исправить.

Но наши корректировки не сработали, даже когда Барак стал ездить между штатами после поздних голосований, чтобы попасть в мое окно овуляции, и даже после того, как Сенат ушел на летний перерыв и муж был дома в постоянной доступности. После многих лет тщательных мер предосторожности, чтобы избежать нежелательной беременности, в тот момент я посвятила всю себя обратному. Я относилась к этому как к миссии. Положительный тест на беременность заставил нас обоих забыть все тревоги и упасть в обморок от радости. Но через пару недель у меня случился выкидыш, который оставил нас с чувством физической неполноценности и уничтожил остатки оптимизма. Когда я видела женщин с детьми, счастливо идущих по улице, я чувствовала укол тоски, за которым следовал сокрушительный удар собственного несовершенства. Единственным утешением было то, что мы с Бараком жили всего в квартале от Крейга и его жены, у которых теперь росло двое прекрасных детей, Лесли и Эйвери. Я утешалась тем, что заглядывала к ним поиграть и почитать сказки.

Если уж говорить о вещах, о которых вам никто не рассказывает, пока они с вами не произойдут, то начать стоит с выкидышей. Выкидыш – это одиноко и болезненно и разрушает вас почти на клеточном уровне. Если он произойдет, вы, вероятно, воспримете его как свою личную ошибку или как трагедию, но это не так. Никто не рассказывает вам, но выкидыши случаются постоянно с таким количеством женщин, что вы вряд ли сможете себе представить, учитывая, с какой тщательностью это замалчивается. Я узнала об этом только после того, как упомянула о выкидыше паре друзей, которые в ответ окружили меня любовью и поддержкой, а также собственными историями о выкидышах. Это не уняло мою боль, но, избавляясь от собственных страданий, друзья поддерживали меня во время моих, помогая понять, что то, через что я прошла, было не более чем «биологической икотой»: оплодотворенной яйцеклеткой, которая, вероятно, по очень веской причине должна выйти наружу.