– Кошмар, – взял я на себя, словно помог нести сумку.

– За что такое мне? Заикнулся про машину, пришел из армии – вот машина! Привез невесту из Курска – всё купила ей: от трусов до мохерового шарфа. Собирался на рыбалку, а я знала, что к любовнице едет в Симоновку, – я ему подушечку в машину клала. А мне говорят: слишком опекала. Почему такое мне, скажи?

Я не знаю, почему беспомощных стариков пытают дети. Почему родители мучают беззащитных детей. Почему короткие жизни даже добрых и предусмотрительных людей часто полны страданий и почти всегда кончаются нищетой и одиночеством. Почему болеют дети. Почему никто никому не помогает. Почему никто никого не жалеет. Почему никто никого не любит так, как нужно. Почему «спасите меня, пожалуйста» слышат только стены и светильники. Я не знаю. Но я верю в силу. Если будешь сильным, ни за что не пропустишь минуту, когда время начнет тебя одолевать, и вовремя заглушишь боль дорогими лекарствами, красноречивый поп заболтает страх, слепых, глухих и жадных детей заменят сиделки, наследующие твою квартиру, – я сильный, я не просто вижу всё как есть, я всё изменю; так, где могила прадеда?

Я ни разу не ходил на старое кладбище в городе. Мы с бабушкой рвали траву только на заречном, по улице Ворошилова, – навещали Варвару, бабушкиного первенца. Свекровь заставила похоронить младенца на заречном, куда наметила лечь сама – а то вы меня навещать не будете. Потом, когда кладбище закрыли, к бабушке пришла родственная делегация в черных косынках: вам могила Варварина еще будет… э-э… ну, как бы нужна? А то мы, если что, хотели бы нашего туда… Да нет, сказала бабушка, я собираюсь на новое, в город, у меня там сестра, да и дочке ближе ходить – вон когда уже на старом в городе не хоронили; вот оно – как зараженный лес, заперто бетонными плитами, и замок на черных железных воротах, и дыра – сразу за воротами – ни дороги, ни тропы, только замерший потоп бурьяна; тетя Рая зашла по шею, постояла, привыкая, и, оглядевшись, поплыла, разводя травянистые космы и пролезая под древесные, я – следом, и сразу всё стихло, не стихло, нет – «всё» просто осталось за спиной, включая звуки, цвета, расписания работ, а здесь всё это же было, но – другое, я успокаивал себя: белый день, покой, вон же птичьи шорохи и котенок крадется вдоль ограды, безмолвие, но и безмолвие растений казалось ненастоящим, не белым листом, не чистым небом, а толщей земли, которую не прокричишь; тетя Рая кивала встречным:

– О-о, да тебя за бурьяном уже и не видать. Видела тут твоих внуков… Всё носятся, всё работают. А то, что гробница у бабки завалилась… А вот Безлепкины: она умерла, а он повесился, чтоб без нее не жить. А вот тут где-то – Тонечка, не угадываю тебя, но – привет! Вас уже больше здесь, чем нас, – и смолкла, чтобы еще раз не сказать «здесь».

Соскальзывая с бутылок, наступая на шприцы (не хотел бы я здесь ночью…), выпутываясь из провисших цепей, ограждающих захоронения великих – начальников заготконтор и автоколонн… Становилось жутко – равномерность. Равномерность забвения, равенство безнадежности – зарастают все; единственная упрямо ухоженная могила – протоиерей, умерший за год до Сталина; сквозь остальных всех одинаково прет трава, на остальных всех поровну десятилетиями уже сыпятся красные листья – клены и орешник, расстреливают их красной дробью рябины, дикий виноград пожирает ржавые ограды и сплетает крыши над повалившимися вниз лицом крестами; кресты все-таки победили – от звездочек остались треснувшие бетонные пирамидки, открывшие зернистое, недолговечное нутро, а кресты, сваренные из труб в семидесятых (коммунисты и сторонники хоронили пап и мам, не шли против последней воли), еще торчат, повалились только довоенные – исполинские, из доисторических шпал, скрепленные в пупке винтом и гайкой или прихваченные скобами – вот такой, наверное, должен быть у моего прадеда; ни конфеты, ни свечи, ни пластмассового цветка, ни следа тяпки или лопаты, ни заветренной горки земли, выброшенной кротом, – даже кроты оставили эту землю; без всякого порядка могилы толпились и расступались.

– Извиняюсь, – тетя Рая наступила на распухший, раздвинувший черные доски бугор, и, поозиравшись, выбралась отдохнуть на полянку меж двух обезглавленных постаментов под звездочку и высохших кустов с остатками черных листьев, и вдруг кивнула мне под ноги – вот они, – и показала взмахами: трава росла высоко и ровно, но после каждого ее взмаха, казалось, в траве едва-едва поднималась и застывала волна: Петр Иванович, первая жена, вторая жена, третья – твоя прабабка Мария, она из города, и сестра – пять волн, от первой жены один ребенок, от второй – три, от третьей – два, когда похоронил третью, тетка ему сказала: еще раз женишься, я тебе дом не подпишу, и пятнадцать лет он прожил один. Гнул колеса, масло сбивал…

Дальше я не слушал, в смятении: шесть детей у моего прадеда, прошло девяносто лет всего, а он стал полянкой, пустошью – вон на нее наползают куча мусора и стелющиеся колючки, ни камня, ни двух четырехзначных цифр, поставленных рядом, как два велосипеда, хоть бы оттуда, от него мне достался гвоздь (вот что я хотел), лоскуток краски, почерк гравера или резчика, а мы уйдем, тетя Рая хрустнет и вытечет под давлением крови, я один дороги не найду (оглянулся, запоминая: тополь), смотрел под ноги – вот же всё ровно, ковер, неизвестная трава растет ровно, поднимая крупные листья, собранные ладошками – по пять, выбираясь из-под нападавших желтых и полежавших сухих – ровные линии, и одновременно, и так же очевидно видел я в траве пять волн – не могла ведь так случайно, неровностями вырасти трава? – я вижу волны травы, хотя их нет: мужская побольше, женщины – поменьше, последняя – почти детская, я не запомнил, какой по счету лежит прабабка, не могу без этого уйти:

– Это Мария?

– Та вот! – недовольно отозвалась тетя Рая – как же я не вижу сквозь землю. – Ты же на лице ее стоишь! Ее еще разрыли недавно почему-то. И опять зарыли. На Пасху я здесь приберусь. А ты что хотел-то?

– Я вам дам денег, – сказал я, – я вам дам денег.

Давайте поскорее уйдем, в глубине зарослей я заметил лысого мужчину в черной куртке, он закрыл лицо рукой и присел, я подумал про две ближайшие колонии общего режима, они выпускали школьные мелки, я подумал: побег; мы выбрались наружу, там – туман, странная дымка опустилась, нездешняя, такие спускаются только на море – через дорогу, посреди огорода застыл старик, опершись на лопату, напряженно прислушиваясь, словно туман его ослепил, оголил, застал за позорным занятием.

Ветер стал ледяным, и не разберешь – поднялся стоймя вон там, среди мокрой травы, сухой листок, или это замерла веселая птица, или высунулся оглядеться: это что за туман? – серый зверек; я предложил тете Рае куртку, она отмахнулась:

– Не надо, а то старостью заразишься, это штука прилипчивая.

На остановке возле больницы ждала маршрутку низенькая, чуть скособоченная старушка в шапочке седых волос и с неумеренно накрашенными губами; оделась она по-домашнему – теплая кофта на халат, спортивные штаны, тапки, но ехать собиралась на Раздолье. Они с тетей Раей долго улыбались и кивали друг дружке, первой попробовала тетя Рая:

– Анфиса? Чи Валя?

– Галина, – поправила старушка, – а ты Евдокия, что в столовой в электросетях?