обходил висевших и, щупая их торопливо за ноги, почти стараясь не коснуться их тела, невнятно гнусавил:

— О, мертвы, мертвы, совершенно мертвы... конечно, мертвы... Чего уж тут! я подпишу...

Расходились... и все было так же кругом, как всегда...

У ПОРОГА НЕИЗБЕЖНОСТИ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Эти отрывки — как бы оторванные листья от дерева. Автор просит читателей, чтобы они не побоялись резкости высказываемых здесь мыслей и образов, а попробовали бы их приложить к себе, к своим личным переживаниям. Тогда, может быть, — и так верит автор — они найдут и в себе то дерево, которое дало жизнь этим бледным и, здесь на бумаге, уже пожелтевшим и сухим, но все же дорогим для автора листьям.

Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних.

И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его.

В тот день истаивать будут от жажды красивые девы и юноши, которые клянутся грехом Самарийским и говорят: жив Бог твой Дан и жив путь в Вирсавию! — Они падут и уже не встанут

Из книги пророка Амоса

ПЕСНЬ I

Я хотел бы поднять во всей стране

Такой безумный, такой неслыханный, такой страшный, такой неугасимый голод, какого они еще не знали —

Голод Бога

Чтобы люди метались, стонали, кричали

И бились о землю от муки,

Как самые последние, самые жалкие, слабые люди в голоде хлеба!

Быть может, голод родит Бога!

Иль Он услышит нас...

Но люди кругом сыты,

Сыты своей маленькой будничной правдой и не замечают

Что этой правдой они ведь поедают друг друга

Или есть Бог или нет Его!

Господи, Господи, яви нам лице свое!.

ПЕСНЬ II

Я песню пою о великом, неслыханном голоде,

О голоде, который пожрал все вокруг,

Все богатство, всю бедность,

Все книги, всю мудрость, всю жизнь...

О голоде, который гоняет человека по лицу земли,

От которого ему негде укрыться,

Который найдет его везде, который прогонит его сквозь всю пустоту его жизни,

Вознесет его на бесконечные, снежные вершины гор

И оттуда свергнет в бездонную пропасть,

О голоде, который погружает его в самые сокровенные глубины его морей,

Его сокровенного “я”,

И который все же никогда не приведет его к смерти.

Это голод Бога!

Он хочет, чтобы все кругом было полно такого же голода,

Чтобы все горело им!

Ненасытный и жадный.

I

Сколько смертей!

Все усопшие, все родные, все близкие мои обступили меня. Я вижу их лица. Я слышу их голос. Все рассказывают мне свою повесть. Это повесть их жизни, их страданий и неутоленной жажды их. Они смотрят на меня своим долгим, внимательным взглядом и таким тихим, как озеро осенней порой, и таким голодным, как у нищих.

Потом молчат!

Да и о чем говорить нам. Ведь я все знаю. Знаю всю жизнь их, вижу всю душу их, каждую мысль их насквозь. Да разве и не знал я их всегда!

Вот Виктор! Разве не знал я, что он застрелится, и застрелится именно так, как это было... там, где-нибудь на бульварах Парижа, револьвером в рот, в сумерки, когда так явственно подступает к нам вся непрерывная безобразная будничность их жизни, весь неугомонный, вечно один и тот же их шепот, которого он так боялся.

Виктор, Виктор! Какой же ты победитель?!

Ты завидовал мне. А помнишь, я приходил к тебе. Ты сидел одинокий в своей богатой и строгой комнате, гордый Израильтянин, старавшийся все презирать и все любивший такой бледной и бессильной любовью, и такой нежный, как паж, как младший сын короля, с черными глазами, миндалевидными и полуоткрытыми, как у египетских фараонов...

Семит, боявшийся стыдиться этого! Какая ложь этой жизни!..

Тетя Оля... Она умирала ужасно. Она так хотела жить! до конца! до последней минуты! Но разве не знала она, что значит пить соленую воду. И смерть верно и незаметно подкралась к ней и вдруг наложила на нее свою властную руку. Все лицо ее исказилось. Она еще не верила, хотела не верить, что это все, это уже конец. Но это был конец. Она билась под каменной плитой! О ужас! Тетя Оля! Она приходит ко мне и быстрым прерывающимся шепотом шепчет мне все то же, о чем шептала всю жизнь, когда я и не понимал ее. Она всегда уходила от меня, неутоленная, ей всегда казалось, что главного-то, самого главного, она так и не сказала, но что когда-нибудь скажет... Ах, да разве ты еще не знаешь, что шептать про себя — это то же, что пить вечно-соленую воду, бесконечно пить... Разве не знаете вы это, братья?

Вот и Верцелиус. Он умер в чахотке. Я получил от него открытку уже после его смерти. Он всегда был самолюбив и, умирая, старался смеяться над собой, чтобы умереть, как Гейне. Бедный мальчик, он хватался за смех, думая, что хоть в смехе останется жить после смерти. О чем заботился!..

Иван Васильевич!.. Он входит ко мне скромно и тихо, точно все извиняется, и стоит в углу. Он слепой, но видит. Ведь он, вы знаете, увидел многое, чего мы не знаем, когда ослеп, — и смеялся ведь только так по привычке, а теперь уж не верит в то, что увидел и потому молчит.

Бабушка!.. мне и сейчас с ней неловко, я не знаю, как быть с ней, что говорить... — Бабушка, что вам?.. Ах, Боже мой, что она говорит?! Ведь это у ее кресла научился я ужасу жизни, этому серому, все долбящему одну и ту же сказку, монотонному, как осенний дождь, безобразному ужасу жизни... И теперь? Она пришла сказать мне, что и она всегда боялась его... Об этом я ни разу не думал за всю свою жизнь с ней, в одном доме с нею... Мне всегда казалось, что мы разных поколений — и только...

Боже мой! Но еще и еще!.. все