Второй раз – в позапрошлом году. Университет Лянхая, где я тогда жила (именно в университете – жила, но не училась, а исполняла роль своего рода наглядного пособия: вот на что способна медицина… ладно, это я зря, в конце концов, именно там меня собрали по частям, поставили на ноги и заново научили ходить), так вот, наш университет дружил с каким-то земным… ну, делал вид, что дружит, а на самом деле потихоньку подсасывал деньги. Время от времени к нам прилетали студенты-землюки, что-то изучали и отбывали обратно. И вот какой-то группе приспичило изучать наши примитивные верования: культ предков и всё такое. И из меня снова сделали учебное пособие – как же, внучка-правнучка и так далее в периоде – настоящих шаманов, у неё даже фамилия соответствующая… Я исполнила свой долг перед университетом – но оказалось, что нас ждёт продолжение: восхищённые чем-то студенты пригласили меня на экскурсию к Башне и по её окрестностям – и я, дура, согласилась.

Ну, что сказать… Как раз машинный медосмотр оставил меня почти равнодушной, ведь машина не может унизить человека. Другое дело – отношение людей. А оно…

Ф-ф-ф… Нет. Извините. Хотела бы рассказать, но не могу. Сразу накатывает такой стыд, я даже не знаю, за кого: за себя, за землюков, за наших…

Извините.

Нет, сама поездка оказалась интересной. Но на все красоты и диковины я смотрела сквозь пелену обиды и унижения. Чем, наверное, обидела пригласивших меня, а уж они-то точно ни при чём.

Я потом долго думала, нарочно землюки унижают нас – или же просто не понимают, что унижают? Или им всё равно?

Решила, что нарочно.

В общем, когда нас с Гагариным быстренько прогнали через медосмотр и дезинфекцию, а потом в одинаковых светло-зелёных балахонах, в прилегающих масках на пол-лица и с волосами, измазанными какой-то холодящей скользкой дрянью, поставили перед высоким темнокожим офицером в ослепительной белой форме, я не испытала ничего нового. Правда. Всё уже было, и тогда кончилось хорошо. По законам симпатической магии сейчас тоже должно было кончиться хорошо.

Офицер, разговаривая с нами, всё время чуть-чуть отсутствовал, это у землюков общая и довольно неприятная черта, но… так уж они устроены, вот и всё.

Сначала он ещё раз спросил наши имена, место постоянного жительства и профессию (я сказалась «без постоянного пристанища» и «свободная профессия», и пусть думает, что хочет) и осознаём ли мы, что нарушили Конфедеральный Пакт, Положение о разграничении территорий, статья шестая. Мы сказали, что осознаём, но действовали в рамках того же пакта, Положения об общегражданских правах, статья семьдесят вторая, «действия в состоянии жизненной необходимости и действия, совершённые под воздействием непреодолимых обстоятельств» – короче, невиновны при смягчающих обстоятельствах. Офицер удивлённо приподнял брови и поинтересовался, действительно ли нам было до такой степени невтерпёж? Гагарин, как мне показалось, собрался съездить ему по морде, но я его удержала (тем более что шансов у Гагарина не было, офицер сидел в невидимом «стакане» из той же дряни, из которой сделана Стена); офицер вовсе не хотел сказать скабрёзность, он имел в виду что-то другое, и я попросила его повторить всё то же самое, но другими словами. Он пристально уставился на меня, явно тормозя. Потом показал нам на белый диванчик: садитесь. Мы сели.

– Как вы вообще попали на эту сторону? – спросил он.

Самое смешное, что этот вопрос нам задали впервые. Казалось бы…

– Через подземный ход, – проворчала я.

– Так… – он снова задумался. – Это произошло сегодня?

– Да.

– Сообщение, переданное по общепланетной сети, вы слышали?

– Что? – спросил Гагарин.

А я как-то сразу поняла: вот почему хором верещали планшеты.

– Нет, – сказала я. – Мы ничего не слышали. Наши планшеты засыпало обвалом.

– Интересная коллизия, – сказал он почти весело. – А ну-ка, выкладывайте всё.

– Ты что-то скрываешь, – сказала она потом.

– Да.

Если бы здесь было окно, я бы смотрел в окно.

– Что?

Я капнул себе ещё несколько капель рома.

– Можно в трёх словах и без объяснений?

Кумико водила пальцем по столу, не замечая этого. В детстве она вот так же что-то рисовала на столе.

– Когда-то я от тебя получала больше… Извини. Когда ты меня учил. Да. Но не потом.

Справедливо. Несправедливо, но справедливо.

– Я ведь объяснял, почему.

Палец на секунду замер. Потом продолжил линию.

– С этим трудно смириться.

Уже ничего не сделать. Так будет до смерти.

– Я с этим живу. И я… не виноват.

Она спрятала руки под стол.

– Я не хотела тебя обидеть.

Маленькая моя…

– Ты не обидела. Я просто… я уже забыл – как это: быть просто человеком. Забыл. Я не могу сказать, что мне тяжело. Но мне… мне сложно. Понимаешь?

Кумико медленно, опасно кивнула. В ней бродило что-то тёмное, неправильное – и никак не могло вырваться наружу. Она летела ко мне – и вот прилетела. Я весь деревянный, и я думаю не о ней.

– Наверное. Так что ты не хочешь мне говорить?

Что год от года я чувствую себя всё более одиноким…

– Последние несколько лет готовилось новое восстание. Я не знаю точно кем. Южанами, частью кланов… не знаю. Никто из ранее засвеченных посвящён в подготовку не был. Разумно. Землюки по каким-то причинам посчитали, что доводить дело до прямого столкновения им невыгодно. И сделали упреждающий ход. Вот этот… – я кивнул на планшет.

Он всё так и лежал на столе. На белом экранчике чернели маленькие чёткие буковки.

Поставившие наш мир с ног на голову.

– Ты ведь не думала, что землюки проявили какую-то там добрую волю – или как оно называется?

Кумико долго молчала.

– Нет. Я так не думала. Но я хотела надеяться…

Я на секунду почувствовал себя подонком, отобравшим у девочки куклу.

– Надеяться мы можем только на себя. И больше ни на кого в мире.

Она взяла в руки планшет. Она держала его так напряжённо, будто он весил килограммов десять.

– Граждане планеты Эстебан, – начала она читать вслух и с каким-то странным выражением: как бы переводя текст с полузабытого чужого языка. – Говорит Земля. Передаём важное правительственное сообщение. Движимые состраданием и чувством попранной справедливости…

Движимые состраданием и чувством попранной справедливости землюки прекратили импортировать концентрат пыльцы, поскольку его добыча связана с повышенным риском для жизни.