что долото слишком медленно вгрызается в землю. А тут еще как будто нарочно все делается, чтобы замедлить бурение! То приходится ждать, пока подвезут глинистый раствор, без которого не разрешают бурить, то надо доставать через каждые десять метров керн и для этого поднимать и опускать трубы.

Буран понимает — без керна не обойтись. По образцам подземных пород геологи следят за тем, через какие пласты проходит долото. «Черт бы побрал эти задержки! — возмущается он. — Скорее бы добраться до нефти, если она есть в нашей долине!»

О нефти спорили не только геологи. О ней разговаривали на буровых, и, как ни странно, в Карасяе тоже выявились ярые сторонники и непримиримые противники нефти. Смешно подумать: даже отец не остался в стороне — он хулил всех нефтяников, — наверно, под влиянием Ясави…

Давно ли всех карасяевцев объединяла и согревала одна забота — забота о хлебе? А теперь среди них полный разброд. Разбрелись кто куда, разошлись по разным дорогам.

Буран вспомнил Хайдара. «Что-то давненько не встречал его. Как будто он дуется на меня. Зря. Надо будет поговорить с ним. Разве я претендую на Зифу? Я теперь никуда не хожу и людям объясняю, что учусь. Это верно, что я многое узнал за время работы на буровой. Пожалуй, при случае мог бы заменить бурильщиков. Но не только из-за этого уединяюсь — я избегаю встречи с Зифой. С хорошей, умной девушкой, которую ты любишь. Я тут ни в чем не виноват. Разве запретишь девичьему сердцу любить, кого оно хочет?»

Что-то удерживает Бурана от прямого, откровенного объяснения с другом. Может быть, самолюбие?

Вечером они возвращаются в аул вдвоем с Хамитом. В бригаде Хамит на хорошем счету. Из-за чего же Бурану ссориться с ним? Из-за Камили? Но разве он не ставит себя этим в смешное положение, как Хайдар?

Неожиданно Хамит сказал:

— Мы теперь квиты с тобой, — и усмехнулся.

Буран не понял.

Хамит метнул острый взгляд на него.

— Камиля отказалась от нас обоих. Теперь мы на равных правах.

— Ты так считаешь?

Хамит развязно улыбнулся.

— Я получил от нее все, что хотел… Женщин уломать, сам знаешь, очень просто. Кто от меня откажется?

Захватило дыхание. Буран стиснул зубы, чтобы не двинуть его кулаком.

6

Сагит Гиззатович извлекал свою коллекцию часов в двух случаях: когда он стоял на пороге большого успеха или когда жизненный корабль его давал крен.

Затопив печку, он стал раскладывать свои сокровища. Круглые и квадратные, золотые и чугунные, швейцарские и русские часы лежали на столе.

Все они тикали в один голос. В них была заключена жизнь. Они пережили своих прежних хозяев; давно умерли солдаты и муллы, кузнецы и агрономы, а часы их продолжали вести счет времени.

Сагит Гиззатович не повторит ошибки своих предшественников. Вместе с ним погибнут и эти часы. Он уничтожит их перед смертью. Такова капризная воля Хамзина.

Негромко засмеялся: быть может, это единственное, что удастся сделать в жизни геологу Хамзину? Нет, неправда! Настал твой час борьбы, Хамзин! Ты долго ждал этой минуты, так действуй же — и действуй без ошибки, наверняка!

Жадными глазами вглядываясь в петербургские улицы, ты мечтал о том времени, когда пробьет твой час. Хамзин имел такое же право на счастье, как и другие!

В тайниках души ты связывал свое будущее с Уралом. В мечтах своих ты видел себя королем железа, владыкой гор.

Часы шли, а Хамзин размышлял о прошлом и будущем.

Революция бросила Хамзина, только что окончившего Петербургский университет, в горнило испытаний. Он опрометчиво принял участие в националистическом курултае, происходившем в Оренбурге. Хамзин был в числе «двадцати четырех всадников», положивших начало башкирскому белогвардейскому эскадрону. Мусульманский революционный комитет, однако, быстро расправился с контрреволюционным «башкирским правительством», и Хамзину ничего не оставалось делать, как бежать.

Он переметнулся в лагерь красных. Даже полгода служил интендантом в каком-то полку. Военная карьера ничего не сулила ему. Он скоро это понял и, подавшись на Кавказ, устроился на нефтепромыслах.

Хамзин был рядовым геологом то на Апшероне, то в Грозном, пока не встретился в Москве с Великорецким.

Круг замкнулся. Он снова в родном краю. Вернулся на Урал, где стал таким же обездоленным червяком, как и Шаймурат. С одной только разницей: Шаймурат никогда не поднимался до большой мечты.

Разве Хамзин может позабыть свои мечты, в которых он поднимался до хозяина Уральских гор! Нет, он не хочет прозябать. Он сам может стать начальником экспедиции, быть вершителем судеб башкирской нефти!

До сегодняшнего дня Хамзин шел рядом с Великорецким, выручая его советами, поддерживая, когда видел колебания Казимира Павловича. Даже молчанье Хамзина во время столкновений между начальником экспедиции и главным геологом служило поддержкой Великорецкому. Хамзин долгое время был верной и честной тенью его.

Часы поддакивали, отсчитывая секунды.

Хамзин помнит тот день, когда решался вопрос о судьбе экспедиции, когда Белов уже не просил разрешить ему вести подготовку к бурению, а требовал прекратить изыскательские работы на плато.

Все ждали этого часа, и он настал. В брезентовой палатке, как в шатре полководца, принималось историческое решение. Вопрос о том, быть или не быть башкирской нефти, был связан с другим вопросом: удастся ли им сохранить доброе имя геолога? И не только доброе имя, а может быть, и голову на плечах…

За полчаса до этого, когда Великорецкий пожаловался на то, что у него нет больше сил бороться с Беловым, Сагит Гиззатович даже привскочил:

— Как вы можете? Я не узнаю вас! Куда делись ваша энергия, сила воли, которыми я так восхищался? Неужели все это отняла у вас проклятая малярия? Очнитесь! Именно сейчас нам нельзя отступать.

— Белов разрушает все мои планы, — продолжал Казимир Павлович. — Я могу повлиять на Милованову, сговориться с вами, но с Беловым — увольте меня.

— Что ж, отступайте, отказывайтесь от своих убеждений, ходите на цыпочках перед Беловым, — возмутился Хамзин.

Великорецкий, помнится, даже простонал:

— И это я слышу от друга?

— Настоящий друг, как я понимаю, должен первым предупредить об опасности и дать добрый совет. В этом его долг…

Хамзин говорил искренне. Он не променял бы Великорецкого на трех Беловых. Но на коротком совещании, состоявшемся вскоре после этого разговора, Белов поставил вопрос ребром: за или против бурения? Другого выбора не могло быть. Белову не было никакого дела до того, что на свете есть осторожные люди…

Он сумел привлечь на свою сторону Милованову, которая недвусмысленно заявила: пора приступать к бурению. Хамзин не мог лезть на рожон. Теперь нужно было думать не о Великорецком, а о себе.

Когда