вполне комфортной для значительной части мужчин и женщин нашего отечества.

Ну, правда, плохо ли: мама не врет, а ошибается, папа не напился, как свинья, а просто устал на работе, не открывай дверь незнакомым, не бери у чужих конфету, немедленно выплюнь эту дрянь, ешь что дают, сейчас ты у меня получишь, опять весь изгваздался, горе мое, а ну-ка выйди из-за стола, а ну-ка покажи язык, а ну-ка немедленно домой, а ну-ка спать безо всяких разговоров.

Это понятно и привычно. Непривычно лишь – с точки зрения современного человека современного мира, – что во втором десятилетии XXI века такое огромное число как бы взрослых и как бы просвещенных сограждан с такой легкостью соглашаются быть детьми.

Интересный, основанный на чувственном и социально-культурном опыте проживания и осмысления собственной биографии вариант различения государства и страны предложил однажды мой старший приятель, с которым я водил дружбу в семидесятые годы, а потом по разным причинам мы как-то разошлись.

Это был яркий и разнообразно одаренный человек, старше меня лет на восемь, родившийся и выросший в довольно глухой деревне в Тверской, кажется, области.

Его многочисленные рассказы о жизни в родной деревне были красочны и беспощадны.

Привирал ли он, я не знаю. Думаю, что, будучи человеком, наделенным несомненным даром рассказчика и нетривиальным воображением, все же да – привирал. Впрочем, его истории от этого только выигрывали.

Во время войны, рассказывал он, в их деревне были немцы, хотя и недолго. И он, маленький мальчик, хорошо это запомнил.

Немцы довольно скоро отступили, и отступили столь стремительно, что оставили в деревне склад, где хранились в большом количестве патроны, а также обмундирование. Причем обмундирование эсэсовское, не какое-нибудь.

Патроны растащили мальчишки. С полными карманами они по вечерам удалялись от мирской суеты в лес, где развлекались тем, что разводили костры и кидали туда эти самые патроны. Это было очень весело, но в результате этих фейерверков пара-тройка юных пиротехников пострадала довольно-таки чувствительным образом. Например, старший брат рассказчика, недосчитался трех пальцев на левой руке, и про него говорили, что он отделался легким испугом. Кто-то там остался, к примеру, без глаза, а кого-то и вовсе убило.

Это дети. А взрослые мужики растащили добротные, хорошего сукна мундиры, сконструированные, как известно, самим Хуго Боссом, спороли с них всякие идейно вредные, чтобы не сказать – опасные, фашистские цацки и, поскольку сносу им не было, носили их чуть не до начала шестидесятых годов.

А однажды я его спросил: «У вас там тоже, как и у нас в Москве, с утра до вечера не выключалось радио?»

«Что ты сказал? Радио? – переспросил он и ухмыльнулся. – У нас, вообще-то говоря, и электричества не было. До начала шестидесятых. Радио… скажешь тоже».

В соседнем селе, рассказывал он, электричества тоже не было, но туда непосредственно перед красными датами всенародных голосований за блок коммунистов и беспартийных привозили какую-то передвижную штуку, благодаря которой на несколько дней зажигались лампочки над дверьми избирательного участка. Из его деревни приезжали в это село – посмотреть на светящиеся лампочки. Ну, типа иллюминация.

Он-то и рассказал однажды, какая в его понимании разница между страной и государством. Соображения эти на сегодняшний день могут показаться и обязательно покажутся весьма тривиальными, но разговор наш, напоминаю, состоялся в начале семидесятых, когда необходимость разделения таких понятий, как «страна» и «государство», лишь начинала осознаваться нами как насущная.

«Еще когда я жил в деревне, – говорил он, – я как-то однажды определил разницу между страной и государством. Она примерно такая же, как разница между деревней и колхозом. Страна – то есть деревня – это все то, что ты помнишь, это все плохое и хорошее. Но это все то, что тебе представляется твоим. Ну, там – дом, бабушка, буренка-собачка-жучка-внучка-печка-речка-грибы-ягоды и прочая всякая ностальгическая фигня. Кладбище, между прочим. Драки, гадюки, глоток самогона в девять лет, а в четырнадцать – лютая мечта сдриснуть отсюда куда подальше. Это вот – страна.

И есть, причем в этом же месте и в это же самое время, колхоз, который имеет отношение к твоей стране, то есть к твоей деревне, лишь такое, что он, колхоз, эту деревню захватил, подмял под себя и залатал дырки в заборах портретами вождей и плакатами про проценты надоев.

И очень он, этот обобщенный, распространившийся на всю страну колхоз, напоминает мое раннее детство, когда в нашей деревне стояли фашисты. Но те хотя бы были там совсем недолго, и одежка вот от них осталась вполне добротная. Я не очень путано объясняю?»

Беспамятные даты

Что такое 21 декабря? Не помните небось?

Эх, молодежь, молодежь. А ведь еще из лучших, по выражению незабвенного Атоса из великого романа Александра Дюма-отца.

Сейчас об этой дате непростительно и стыдливо подзабыли. Впрочем, подзабыли ее уже и в моем поколении, «заболтали», как сказал бы бывший последний генсек.

А в годы молодости моих родителей ее радостно отмечало все «прогрессивное человечество».

Да и я еще краешком неуверенной, но цепкой детской памяти застал густой след той кометы, которая пролетела в непосредственной близости от моего отчего дома 21 декабря 1949 года, когда упомянутое прогрессивное человечество торжественно праздновало 70-летие Великого вождя.

След этот длился долго, чуть ли не до достопамятного XX съезда. Во всяком случае, в Музее подарков Сталину я успел побывать. Чего там только не было! Как все это волновало нежный ум! И присланное из Китая рисовое зернышко с вырезанным на нем полным текстом «Манифеста коммунистической партии», и присланный еще откуда-то макет Московского Кремля, выполненный то ли из шоколада, то ли из сахара, и ковер с понятно чьим портретом, вытканный безруким таджикским колхозником посредством, естественно, ног. И еще бог знает что.

Музей этот располагался на улице Горького, ныне Тверской, в помещении Музея революции, бывшего когда-то – вплоть до этой самой революции – Английским клубом. А то ли до, то ли после этого (надо проверить) он был развернут аж в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Но я был в Музее революции – помню точно.

В один из тех быстротечных годов, когда страной якобы правил якобы президент Медведев, группа дерзновенных граждан из числа тех, кто по должности призван «истину царям с улыбкой говорить», обратилась к этому зиц-президенту с пламенным призывом провести-таки в стране полномасштабную десталинизацию, под которую можно было, кстати, создать всякие непыльные учреждения с бюджетами и штатными расписаниями.

Не поздно ли, господа? Ау! Какую такую десталинизацию? Терпеливо, типа с цифрами