или не смешным вовсе. А если оно смешное для всех, то смешным для одних оно может быть совсем иначе, чем смешным для других.

Вот, по-моему, чудесный пример.

Уже давно, а именно в начале восьмидесятых годов, то есть (поясняю для совсем молодых людей) в годы тотального дефицита, я сидел в одном из московских кинозалов и смотрел прекрасную картину Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии».

Там в числе прочих, построенных на абсурдных и гротескных ситуациях эпизодов был и такой.

Неразлучная компания друзей заходит в какое-то кафе. Садится за столик. Подходит гарсон. «Нам, пожалуйста, кофе», – говорят ему. Он как-то смущенно мнется и говорит: «Извините, господа, но кофе сегодня нет». Посетители недоуменно переглядываются и говорят: «Ну, тогда по бокалу красного вина». «Минуточку», – говорит гарсон и уходит. Через минуту он появляется и с еще более смущенным видом говорит: «Господа, извините, но вина тоже нет».

В этом месте (действительно очень смешном) московская публика, сидевшая в зале, принялась дико хохотать. Но ей было смешно совсем не то, что было смешно публике европейской. Рассмешило совсем другое: то, что для нас было привычной, печальной, протокольной реальностью, для них представляется гомерическим гротеском. Это была смеховая рефлексия по поводу совсем другого смеха.

Или, допустим, мы смеемся иногда, когда недалекий человек глупо и плоско пошутит и сам при этом радостно смеется. Понятно же, что смеемся мы не над его шуткой, а над чем-то другим, над общей, так сказать, мизансценой – над тем, что пошутившему человеку самому кажется смешной его шутка.

Иногда незнание контекста – например, исторического – лишает высказывание какого-либо инструментального содержания, хотя в счастливом случае переводит его в область чистого искусства. Но это лишь в счастливых случаях, а таких немного.

Так, например, одна моя давняя знакомая, любительница и мастерица вкусной готовки, а также собирательница старых поваренных книг, купила в букинистическом магазине дореволюционную поваренную книгу. Обнаружила там среди прочего какой-то показавшийся ей соблазнительным рецепт пирога. Первая же фраза этого рецепта загнала ее воображение и ее собственный жизненный опыт в мертвый безысходный тупик. Потому что рецепт начинался так: «Взять дрожжей на копейку». Это сколько? Много или мало? Какова была стоимость дрожжей в 1912 году? Какова была цена копейки? Так и не испекла она тот пирог.

Не менее забавным бывает пренебрежение языковым контекстом. Самый распространенный случай – это когда кто-то начинает разговаривать с иностранцем на своем родном языке, но, разумеется, медленно и громко, чтобы было «понятнее».

Мой знакомый, гуляя по русскому кварталу в Бруклине, на одном из магазинчиков обнаружил необычайно трогательную надпись: «Мы говорим по-китайски». Проблема адресата, при отсутствии которого любое высказывание теряет остатки своей осмысленности, была довольно дерзко проигнорирована. Что, разумеется, тоже перевело эту во всех отношениях полезную информацию в чисто художественную сферу.

Или, допустим, реклама. Ну, казалось бы, реклама и реклама. В моем детстве, например, повсеместно рекламировались камчатские крабы. Или, допустим, довольно настойчиво предлагалось пользоваться «услугами Аэрофлота». Затем довольно быстро услуги Аэрофлота приняли впечатляющую форму длиннющих очередей в авиационную кассу, а крабы исчезли вовсе. Реклама, впрочем, невозмутимо продолжала соблазнять граждан этими и прочими райскими наслаждениями.

Или, например, довольно часто я вижу во дворе собственного дома одного и того же человека.

В нашем дворе – а точнее, на детской площадке с качелями и песочницей – постоянно располагается некоторое устойчивое количество устойчиво выпивающих людей – мужчин и женщин. Они там всегда – в любое время года и в любую погоду.

Тот человек, о котором я упомянул, тоже время от времени появляется в этом респектабельном клубе. Из прочих его постоянных членов, отличающихся друг от друга лишь самыми поверхностными признаками половой принадлежности, он все же заметно выделяется. Потому что в отличие от других, которые в штанах, башмаках, рубахах и юбках, он спереди и сзади облечен в картонные доспехи, на которых крупными буквами обозначено радушное приглашение посетить спортивный зал. Там же, конечно, адрес и телефон.

Пластиковый стакан в его левой руке, вялый огурец в правой и некоторая заметная неустойчивость всего его корпуса несколько контрастируют с его же картонным побуждением к здоровому образу жизни. Впрочем, если вспомнить о том, какие именно люди стоят на страже духовности, нравственности и потребительской сдержанности, то вроде бы ничего особо необычайного в этом нет.

Вообще-то, я собирался написать о том, что и нашей политической, и нашей общественной жизни свойственно в том числе и яростное, самоубийственное стремление выскочить из контекста истории и контекста современности, упорное стремление «взять дрожжей на копейку» и горделиво сообщить неизвестно кому на своем собственном языке о том, что «мы говорим по-китайски», стремление со стаканом в одной руке и огурцом в другой рекламировать всему миру «здоровый образ жизни».

Впрочем, именно об этом я, кажется, и написал.

Не сравнивай…

«Не сравнивай: живущий не сравним» – одна из самых популярных цитат из Мандельштама. Настолько популярная, что превратилась чуть ли не в поговорку. Настолько уже превратилась, что многие, кто ею пользуется, могут даже и не знать первоисточник.

В общем, понятно – живущий, как было сказано, не сравним, и не надо все со всем сравнивать и сопоставлять.

Хотя надо, я считаю. Конечно надо. И эпохи, и места, и людей (в том числе и живущих), и их дела, и их высказывания, и их персональные картины мира. Все умственные построения, а также поэзия, музыка, архитектура и изобразительные искусства так или иначе основаны на сопоставлениях. Понимание истории – тоже. А без понимания истории мы лишаемся и образа настоящего, не говоря уже о будущем.

Другое дело, что вовсе не обязательно непременно сравнивать что-то с чем-то или кого-то с кем-то в чью-то пользу. И совсем неправильно сравнивать между собой приметы и реалии разных эпох без учета всех свойственных им условностей и общественных предрассудков.

В XIX веке, например, было вполне естественным умирать от чахотки и обращаться к дворнику на «ты», передвигаться на лошадях и считать неприличным выйти из дому без перчаток.

В XX веке появились признаки социального равенства (ну хотя бы на этикетном уровне), появились автомобили, аэропланы, пенициллин и прививки от туберкулеза. Но в двадцатом же веке были две самые страшные войны, а также Гулаг и Холокост.

Совсем неправильно – особенно в самооправдательных целях – сравнивать, например, Россию XXI века с, допустим, Америкой XVIII. Да и с довоенной Европой сравнивать совсем неправильно.

И уж тем более неправильно сравнивать одно с другим по каким-нибудь факультативным частным признакам.

Недавно в одном из больших