почти мечтаю о побоях или о том, чтоб Вираг поручила мне самую отвратительную работу. Интересно, есть ли у Йехули способ убить и похоронить свою вину? Возможно, скоро я узнаю.

Или, возможно, раньше я умру. Гашпар внезапно останавливается, его конь артачится. Медленно подхожу к нему, как подходят к псу, который в любой момент может схватить. Когда я смотрю на его профиль, отливающий янтарём в полуденном солнечном свете, внутри у меня что-то сжимается. На его шее до сих пор красуется синяк в форме моих губ, упрямо фиолетовый.

– Что такое? – спрашиваю я. Голос у меня хриплый оттого, что я почти не говорила.

Гашпар поднимает взгляд, но не смотрит мне в глаза. Я помню, как очерчивала линию его скулы большим пальцем, как мои губы касались его века. Интересно, он тоже это вспоминает? Но его зубы стиснуты, а когда он говорит – в голосе снова звенит сталь Охотника.

– Это твой последний шанс, – говорит он. – Поверни, пощади себя.

Он сделал всё возможное, чтобы его слова не выдавали тревогу за меня; его взгляд холоден и непоколебим. Но я достаточно насмотрелась на его упорное притворство, чтобы распознать, как лживо это его равнодушие. Теперь я знаю, какие на вкус его губы. Я слышала его стоны у самого моего уха.

– Я поверну, если повернёшь и ты, – отвечаю я. – Вернусь в Кехси и буду наказана плетью, если только ты сбежишь в Родинъю и найдёшь какого-нибудь дружелюбного лорда, который приютит тебя. Как насчёт такой сделки?

Гашпар не отвечает, да я этого и не жду; он отворачивается от меня и пришпоривает коня, направляясь вдоль реки. Медленно подгоняю кобылу следом, чувствуя, как горит лицо. Память о его нежности ранит меня больше, чем желание. Я желала многих мужчин, которые грубо овладевали мной, а потом стыдились даже смотреть мне в глаза. Но я никогда не желала целовать их раны или обнажать перед ними свои собственные. Я считала себя наиболее искренней, когда свежевала крольчат или кипела злобой и ненавистью, но, возможно, та нежность – тоже искренняя. Интересно, насколько нежной я была бы, если б не прожила всю жизнь, боясь тростникового кнута Вираг, если б мне не угрожало постоянно синее пламя Котолин.

Но теперь это не так уж важно. Я должна отбросить любую нежность, точно старую омертвевшую кожу. Она лишь ослабит и истощит меня, когда мы доберёмся до Кирай Сека. Рядом со мной бурлит река; пенистые гребни волн радужно переливаются в лучах солнца. Гашпар отъехал далеко вперёд, так что теперь я едва могу разглядеть его, разве что если подниму ладонь, чтобы прикрыть глаза, и прищурюсь на ярком свету.

Я никогда не заслуживала носить волчий плащ меньше, чем теперь, но воспоминание всё равно поднимается во мне, обжигающее и солёное, как глоток морской воды. Если бы Гашпар разговаривал со мной, я бы рассказала ему последнюю историю: однажды Вильмёттен всё-таки убил дракона – не того, что любил человеческую женщину, думаю. Но этот дракон тоже был мужчиной с семью головами, и он ехал на бой в кольчужном доспехе верхом на восьминогом коне.

Вильмёттен не был воином. Он был лишь бардом, получившим благосклонность богов. И он спрашивал себя, как же убить такое создание, когда под рукой у него не было ничего, кроме пятиструнной кантеле, созданной для музыки, а не для войны. Иштен сказал ему, что он должен выковать меч.

– Но как? – спросил Вильмёттен. – У меня нет стали, которую я мог бы расплавить, и нет умения кузнеца. Да и как клинком можно убить такое чудовище?

– Ты выкуешь меч с благословения богов, – ответил Иштен. А потом он срезал себе ноготь и уронил его в Срединный Мир внизу. Тот был толстым и тяжёлым, словно сталь, и был выточен магией самого бога-отца. И поскольку ноготь был жертвой, жила в нём и смерть.

Вильмёттен мог сотворять огонь благодаря звезде, которую проглотил. За работой он пел – пел песнь битвы (слова которой были забыты людьми, а может, только Вираг). И когда он завершил ковку, песнь тоже завершилась.

На вид в мече Вильмёттена не было ничего необычного – бронзовая рукоять, серебряный клинок. Но когда бард поднял этот меч к небесам, по всей длине клинка вспыхнуло яркое пламя, словно кто-то ударил по лезвию кремнем. Этим мечом он убил дракона, одним взмахом отрубив все семь голов. Обладать этим мечом жаждали все в Ригорзаге и в землях за его пределами, но когда Вильмёттен отплыл в царство богов, меч был утерян.

У меня нет сверкающего меча, выкованного из кусочка ногтя Иштена, – только моя собственная неопробованная магия, а Кирай Сек наполнен тысячей драконов, и все они замаскированы под людей. Тем не менее я позволяю словам бесшумно прокручиваться в разуме, словно из них могу выковать себе оружие. Истории Вираг ни разу не утешали меня, когда я сидела у её очага, притянув колени к груди, страдая от усталости после всех её поручений, раздражённая под злобным взглядом Котолин. Но теперь, когда я нахожусь за столько миль от Кехси, знакомые слова облачают меня, словно боевая кольчуга, и это кажется подлой шуткой бога-трикстера: что я должна тосковать по утешению только тогда, когда оставила его. Тянусь к маминой косе, рыжей, как лисья шкура, и гладкой после стольких лет прикосновений. Интересно, а Гашпар сохранил какие-нибудь реликвии своей матери? И представится ли мне однажды возможность спросить его?

Подношу ладонь к губам, всё ещё припухшим от его прикосновений, а потом подгоняю лошадь, чтобы догнать его.

В двух милях от столицы небо уже не голубое.

Мы стоим на невысоком холме за пределами Кирай Сека, и ветер проносится мимо нас. Над городом сгущается масса клубящихся облаков, густых, низких, полных непролитого дождя. Из-за покрова туч Кирай Сек окутан сероватым полумраком, словно мутное отражение реального города, рябь на поверхности сумеречного озера. Мантия грозовых туч меня почти успокаивает. Может быть, хлынет ливень и смоет с улиц всех празднующих.

Если Гашпар и обращает особое внимание на нависшие тучи, он ничего не говорит. Позволяю своему взгляду скользнуть по горизонту – дворцовая колокольня, покатые крыши домов. Город обнесён земляным валом для защиты от осады, но даже издалека я вижу начало каменной стены вокруг старых деревянных заграждений, где-то выше, где-то ниже. Похоже, её начали строить недавно – возможно, на случай прихода мерзанской армии. Река Илет рассекает город пополам – яркая серебристо-голубая граница, отделяющая восток от запада.

Снаружи город окружают поля и огороды; квадраты