Однажды она встретила арманьякского офицера Жана де Нуйонпона, бывавшего незадолго перед тем в Домреми и знавшего её семью.

Это был человек лет тридцати, родом из Меца (отчего ему иногда давали кличку «Мецский»). Принадлежа к мелко му дворянству, он с ранней молодости воевал под знамёнами французской монархии и к концу 20-х годов, хотя и не был ещё рыцарем, стал играть довольно заметную роль в арманьякском «бастионе» на берегах Мёза.

Он явно был уже заинтересован этой девушкой, о которой теперь говорили по всему городку. По его словам, он спросил её:

«Что вы тут делаете? Что же – все мы так и станем англичанами?»

Она его прервала:

«Я пришла сюда в королевскую палату сказать Бодрикуру, чтоб он провёл меня или велел провести к дофину. Он не верит ни мне, ни моим словам. А я должна быть у дофина до середины поста – хоть бы мне пришлось для этого истереть ноги до колен. Ни короли, ни герцоги, ни дочь короля Шотландии – никто на свете не спасёт королевства французского, которое не получит помощи иначе, как через меня. Я предпочла бы прясть на глазах у моей матери, это для меня совсем непривычное дело, но я должна идти, должна сделать это, потому что так угодно Господу моему».

«Кто твой господин?» – спросил Нуйонпон. («Messire» означало «Господь», могло означать и просто «господин».) Она пояснила: «Бог».

Было что-то «воодушевляющее в её словах», – говорит Нуйонпон, – «меня охватывала такая к ней любовь, которая, мне кажется, была Божьей». Он подумал, взял её руку, вложил в неё свою, как делали вассалы, присягая своему сюзерену, и сказал:

«Так вот: я, Жан де Нуйонпон, я обещаю тебе, Девушка, что с Божьей помощью я проведу тебя к королю».

Он спросил её, когда она хочет ехать. Она ответила: «Лучше сегодня, чем завтра, лучше завтра, чем позже». Не теряя времени, Нуйонпон начал действовать. Он сговорился с Бертраном де Пуланжи, который тоже до её ухода знал её семью в Домреми и, кроме того, присутствовал при её первом свидании с Бодрикуром (почти в тех же выражениях, что Нуйонпон, Пуланжи отмечает: было что-то «воодушевляющее в её голосе»). Теперь их было уже двое, чтобы вести её к королю.

Нуйонпон спросил её, думает ли она ехать в своей одежде крестьянки. Она ответила, что оденется мужчиной.

Другого решения она принять не могла. О ней уже достаточно знали, а пробираться ей предстояло тайком по бургиньонской территории. И помимо этого, женский костюм XV века не предусматривал панталон, вообще ничего под юбкой. Ездить верхом в таком виде было для неё немыслимо. Мужчины кроме кальсон носили chausses – длинные штаны в обтяжку, облекавшие всю ногу со ступнёй (сапоги надевались прямо на них).

Нуйонпон на свои деньги купил ей одежду, какую носили пажи. Число людей, веривших в её призвание, росло: какие-то вокулёрские жители, сложившись, купили ей второй такой же костюм.

Когда она пришла к королю, на ней были куртка, штаны, короткая шерстяная юбочка до колен и круглая шапочка, всё чёрного цвета (цвет, кстати сказать, случайный, – в данном случае она взяла то, что ей давали, а сама, напротив, любила светлые и яркие цвета).

Штаны прикреплялись к куртке посредством шнурков с крючками, по паре крючков на каждом шнурке; их продевали в особые отверстия куртки. Обычно носили от б до 10 пар крючков. Но Жанна желала иметь полную гарантию против всех неожиданностей и всегда требовала, чтоб у неё было 20 пар.

Исследователь Адриен Арман постаавил опыт: продолжительное время он носил средневековые chausses на 20 крючках. По его словам, он так никогда и не понял, как она могла управляться с этим множеством шнурков и крючков.

Она остригла волосы «под горшок», тоже как у пажей или у францисканок.

Принимая вид мальчика, она руководствовалась ещё одним соображением, которое она впоследствии высказала дамам, занимавшимся ею в Пуатье: находясь постоянно среди мужчин, она не хотела всё время напоминать им о том, что она девочка.

«Я неизбежно должна была сменить свою одежду на мужскую… И раз я сделала это для того, чтобы служить Господу, я не считаю, что поступила плохо. Эта одежда не обременяет моей души!» А так как она, по всей вероятности, имела некоторое представление о житиях своих небесных подруг, то это тем более не должно было её смущать: о св. Маргарите в «Золотой Легенде» рассказывается, что она убежала из дому, «остригши волосы и переодевшись мужчиной».

Лассар, постоянно наезжавший к ней из Бюре, и вокулёрский житель Жак Ален заняли денег и купили ей коня. Они не остались внакладе: Бодрикуру пришлось в дальнейшем признать целесообразность этого расхода, и он возместил его из казённых средств.

Множество современников говорят в один голос, что она ездила верхом с необыкновенной лёгкостью и грациозностью. Нет сомнения, что верховой езде она постаралась научиться ещё у себя дома: в этих местах крестьянские девушки и даже девочки 13–14 лет запросто ездят верхом ещё и теперь, а у её отца были лошади.

Странная вещь: о её духовном облике мы имеем огромный материал – протоколы её допросов, её письма, множество свидетельств современников. А её физический облик остаётся скрыт каким-то туманом. Мы имеем портреты, притом чрезвычайно реалистические, чуть ли не всех сколько-нибудь значительных её современников – и ни одного подлинного её изображения, как не осталось от неё и никаких материальных реликвий, ни одного предмета, о котором можно было бы сказать суверенностью, что он ей принадлежал (даже чёрный волос, хранившийся в печати её письма городу Риому и, может быть, выпавший у неё, – и тот пропал неизвестно как в уже недавнее время). Несколько подписей, сделанных ею в дальнейшем, когда она довольно скоро научилась писать своё имя (прямые непослушные буквы, по-детски старательно выведенные) – это самое «материальное», что от неё осталось. Между тем известно, что её изображения существовали при её жизни, притом в немалом количестве; но «сама я никогда их не заказывала» и, стало быть, никогда не позировала никому. До нас же из этих изображений не дошло почти ничего, и то немногое, что дошло, не воспроизводит её действительные черты. Изображения сделаны по большей части людьми, про которых достоверно известно, что они никогда её не видали (как нотариус парижского парламента Фокемберг), и она неизменно является на них с длинными распущенными волосами, к тому же чаще всего белокурыми.

О её внешнем облике мы знаем лишь из немногих отрывочных упоминаний современников. Красивая, хорошо сложена, высокая грудь, привлекательное лицо – так говорят люди, видевшие её постоянно и близко. Грефье де ла Рошель упоминает её чёрные волосы. Итальянец Филипп Бергамский, писавший во второй половине столетия со слов людей, которые видали её при дворе, подтверждает, что она была черноволосая. Он же говорит, что она была небольшого роста. На основании данных сохранившегося счёта за одежду, заказанную для неё герцогом Орлеанским, А. Арман довольно правдоподобно определяет её рост в 1,57-1,59 метра. Более чем вероятно, что апокрифическое «пророчество Энгелиды», составленное о ней в период её самых блестящих успехов, приводит её действительные приметы; если это так, то у неё была короткая шея и большое родимое пятно за правым ухом. Выглядела она очень юно – почти все современники дают ей не больше того возраста, в котором она была на самом деле, а д’Олон, в течение полутора лет видевший её почти каждый день, полагал, что в 1429 г. ей было лет шестнадцать.