не столько из-за четырех отсутствующих, сколько из-за оставшегося, этакого белого волоконца, невероятно длинного и тонкого, недоброжелательного и беспощадного указательного пальца, – самым настоящим образом ей поклонившись, ее поцеловал. Ему выделили большой, светлый кабинет, выходивший во двор для прогулок заключенных. Все постройки действительно были великолепны, самые современные во всем районе, где хватало убогих улиц. Чуть дальше раскинулся новый, предназначенный для детей, очень красивый сквер с большими деревьями, озерцом, лужайками и маленьким зоопарком. Этот парк был виден из тюрьмы, великолепное зрелище. Несчастный случай произошел с Краффом за два или три года до этого. Тогда как раз подходило к концу размещение административных служб, и тюремные помещения пустовали. В старых постройках, которые должны были пойти на снос уже в следующем году, но в результате продолжали использоваться, поскольку их камеры оказались удобны для определенных дисциплинарных целей, оставалось лишь с полсотни заключенных. Крафф находил новое здание слишком пышным, а я сам, теперь я отдавал себе в этом отчет, очутившись там, не увидел особых отличий от других жилых домов – разве что в плане тамошнего комфорта, роскоши и хорошей практической организации. Крафф желчно называл это здание санаторием. Он знал все, что происходило в тюрьме, все, что случалось с заключенными, и заносил это в свой Дневник. Для большей информированности он приплачивал охранникам; хотя его работа имела отношение только к гражданскому состоянию, подозревали, что ему даны особые поручения по надзору, и эта репутация осведомителя, может статься, вызвала у него желание быть ее достойным. Его Дневник стал знаменит. Он читал отрывки из него всем посетителям, своим сослуживцам и даже простым клеркам из канцелярии. Мне он тоже зачитывал из него множество страниц; все эти истории о порочности заключенных походили друг на друга, но он никогда не пресыщался ими, утверждая, что переживаемое ими более сокровенно, более необычно, чем мы в силах себе представить. По его словам, многие правонарушители сами искали наказания, чтобы продлить свой срок, и охранники знали об этом и опасались нападения только от новичков и от тех, чье наказание подхо-дило к концу; от новичков – потому, что они хотят быть свободными, от прочих – потому, что они не хотят больше такими становиться. Этот Крафф был маньяком. Он охотно разделил бы камеру с кем-то из заключенных, чтобы лучше его узнать и втереться в доверие. По сути, занимаемое им положение его унижало. Его изменил несчастный случай. Когда он понял, что зажат между дверью и шахтой лифта, он закричал так, что его услышала вся мэрия, и это, кстати, спасло ему жизнь, ибо лифтер успел выключить ток. Что с ним стало сегодня? В данный момент я видел его руку, видел его самого настолько четко, как будто он находился в комнате, и тем не менее я никогда о нем не думал. А тюрьма? Почему Рост говорил о ней с таким торжествующим напором? Что он о ней знал? Осторожно, сказал я себе, ты обманываешь сам себя, тебе хотелось бы перестать все ясно видеть. Я так и не заснул. Болеутоляющее не слишком помогало. Утром на следующий день я не мог подняться.

К полудню, истомленный жарой и тревогой, я оделся. Это утро могло длиться двадцать лет, оно могло оставаться тем же веками, и, попробуй оно вобрать наихудшие часы самых неудачных дней, едва ли я был бы в более прискорбном состоянии. В коридоре не было ни души. Одеяла, мешки. Все, должно быть, ушли в столовую. Я так сильно толкнул дверь в комнату Дорта, что ударил кого-то внутри. Как я и ожидал, их там оказалось десятка полтора: восемь на кроватях, остальные растянувшись на полу. Дорт, по-прежнему на своем месте, дремал. Меня испугала перемена в его лице – особенно когда он через мгновение открыл глаза. В упор посмотрев на меня несколько секунд – и я чувствовал, что он восприни-мает меня как нечто ужасающее и что я сам его из-за этого страшусь, – он приподнялся, вытянулся у себя на кровати, протянул свою огромную руку и попытался отбросить одеяла. Это движение меня ужаснуло. На мгновение замерев, он окинул меня тусклым взглядом, посмотрел на пол, потом его тело, слегка поколебавшись, осело назад. Я не мог избавиться от жуткого чувства. Мне хотелось уйти, но спертый воздух, теснота ввели меня в ступор. Полулежа у самых моих ног, с меня не сводил глаз какой-то старик. Другой, рядом с окном, уткнувшись лицом в колени, наблюдал за мной с определенным любопытством. В этот момент я понял, насколько свыкся с мыслью, что эпидемия меня не затронет или что, не без доли преувеличения, эта напасть может иметь устрашающие последствия, только если ты тщишься ее видеть, если не имеешь сил выйти за ее пределы, дабы признать ее истинную природу. Теперь я задыхался. Уверенность в том, что мой нарыв, по подобию его руки, обернется параличом, была написана на всем: на его обесцвеченном лице, на моей синюшной руке, на оставленной мною открытой, поскольку зараза уже не могла больше обойти меня стороной, двери. Я, не иначе, повалился на его кровать. Продлилось это недолго. Услышав, как он произносит какие-то слова, я насторожился, обхватив голову руками, и тут он издал крик – пронзительный, отвратительный крик; его голова запрокинулась, мне были видны только подбородок и вещавшая невесть что губа. «Дорт!» – закричал я. Закричал так же громко, как и он, я стоял на ногах. В этот момент произошло нечто совершенно безумное. Я стоял и смотрел на всех этих людей, которые вперились в меня с усталым и сонным видом, я хотел их избить, убить, чтобы вывести из оцепенения и вынудить принять участие в происходящем, я, должно быть, сделал какое-то необычное движение. И вот тут-то он, бросившись на мою руку, впился в нее зубами. Каким-то образом я знал об этом еще до того, как он это сделал, до того, как боль раскатилась до самого плеча. Я догадался об этом по охватившему меня, стоило ему приподняться, ощущению страха и, быть может, был готов к куда худшему, к тому, например, что он вцепится мне в горло и меня задушит. Какую-то секунду, от силы две, он вонзал зубы с такой яростной решимостью, что я почти ослеп и повалился на кровать. Я не потерял сознания, поскольку слышал сотрясавшие меня своего рода всхлипы и икоту; я также догадался, что он пытается отодвинуться, чтобы оставить мне место. Чуть позже он трижды или четырежды дружески похлопал меня, что-то пробормотал.