Крейн алчно пялился на меня. Сейчас он выглядел почти человеком, и только зыбкие обрывки теней еще липли к его коже, словно паутина.

– Тебе понятно, не так ли? Мы одни здесь, в лесу, ты и я, и тебе не спастись.

И тело, и лицо болели после побоев Дидерика Смита, и я ужасно, ужасно устала от всего, что видела и слышала. Какой-то части меня даже хотелось сдаться, сдаться, потому что надежды на победу не было никакой.

Но потом я снова посмотрела на Крейна и увидела в его глазах такую непоколебимую уверенность, что мне сразу захотелось вырвать ее с корнем. Захотелось причинить ему боль, заставить страдать.

Вот что почувствовал Бром, увидев самодовольную физиономию школьного учителя, увидев твердую уверенность Крейна в победе в борьбе за сердце Катрины.

И я не могла винить Брома, правда не могла. Что делать мужчине, столкнувшемуся с таким самодовольством? Изобразить Всадника было вполне даже милосердно.

Крейн был уверен, что победит. А я не могла ему этого позволить.

И я, вскинув руку, вонзила ногти (ломаные, грязные, Катрина обязательно бы сказала, что ходить с такими ногтями абсолютно недопустимо) в щеку Крейна, просто чтобы посмотреть, могу ли хоть как-то навредить ему, и провела, сдирая кожу. Потекла кровь. Может, потому, что он почти уже стал человеком? Или потому, что кровь моего отца питала его и теперь привязала физическую сущность Крейна к моей?

Он вскрикнул (как птица, он всегда казался мне птицей) и потрясенно зажал рану ладонью. А я кинулась бежать, не дожидаясь того, что будет дальше. Важнее всего сейчас было убраться от него подальше, оказаться вне его досягаемости. Петляя между деревьями, я вломилась в подлесок.

Прикасавшиеся к чудовищу пальцы жгло, я посмотрела на них – и едва не окаменела от ужаса, но, сглотнув, заставила себя бежать дальше.

Кончики трех пальцев сгорели напрочь, ногти оплавились, кожа и подкожный жир капали, как вода, с обнажившихся костей. Боль вдруг стала невыносимой, как будто я сунула руку в огонь. Никогда в жизни я не испытывала такой боли. Я даже прикусила губу, чтобы не завопить.

Прекратится ли это, металось в голове. Или сначала расплавятся пальцы, потом рука, и плечо, и грудь, и сердце?

Мне показалось, что где-то опять застучали копыта. Пускай это было всего лишь желание, детская надежда, но этот стук стал моим талисманом, и я побежала навстречу ему. Позади громко топал бросившийся в погоню Крейн.

У него снова есть тело. Не знаю как, но ему можно причинить боль. Я сделала ему больно. Но если ему можно сделать больно, то его можно и убить.

О том, чтобы еще раз прикоснуться к нему, не могло быть и речи. На свою левую руку я боялась даже взглянуть. Остатки кожи на трех пальцах покалывало, хотя невыносимое жжение унялось. Я передернулась, услышав тихое постукивание костей, сталкивающихся друг с другом.

Все-таки я заставила себя посмотреть, что там. Плоть больше не таяла. Часть трех пальцев, от кончиков до вторых фаланг, оказалась сожжена. По обнаженным мышцам на голые косточки стекала кровь. Если я выживу, моя рука никогда уже не будет прежней.

Но ты сперва выживи. Поищи оружие.

Камень был бы бесполезен. Я могла метнуть его во врага, но могла ведь и промахнуться. Глаза заплыли так, что толком не прицелишься, и оплавленным пальцам трудно было доверять.

Нужно что-то другое, что-то длинное и крепкое.

Сучьев вокруг валялось полно, но в основном это был трухлявый валежник.

Стук копыт сделался громче. Я понимала, что это всего лишь воображение, что я, возможно, сошла с ума от боли и ужаса, но все равно слышала этот стук.

Не слушай. Он не настоящий.

Значит, мне надо было найти длинный сук, достаточно тяжелый, чтобы им можно было оглушить. Я не собиралась убивать Крейна, да в нынешнем состоянии это и не представлялось возможным. Моей единственной целью было остановить его, чтобы убежать. Прикасаться к нему больше не следовало. Пускай он и выглядел сейчас человеком, плоть его была ядовитой, она убивала.

Ядовита. Отравлена Шулером де Яагером, отравлена ненавистью и завистью.

Крейн ломился сквозь заросли, абсолютно забыв о грациозно-бесшумном парении. Я выскочила на маленькую поляну и остановилась на миг, пытаясь сориентироваться. Если на самом деле я все больше и больше углублялась в чащу, то для меня все было потеряно.

И тут я снова услышала топот копыт скачущей галопом лошади, и наконец-то осознала, что стук этот раздается не в моей голове. Кто-то приближался.

Всадник.

Кровь моя вскипела от одной лишь мысли о нем.

Крейн рвался ко мне. И Всадник приближался. Еще несколько секунд, ликовала я, и они встретятся, столкнутся – и Всадник одержит победу. Несомненно. Крейн боится Всадника. Я улыбнулась, радуясь тому, что Всадник на моей стороне.

Но Крейн сказал, что Всадник никогда не показывается при свете дня. Значит, это не может быть он.

Я мотнула головой, отгоняя сомнения. Это он. Должен быть он.

Не мешкая, я ринулась к ближайшему дереву, намереваясь понаблюдать за битвой сверху. Карабкаться оказалось сложнее обычного – с поврежденной рукой, ослепшим глазом и общим ощущением, будто меня переехала груженая телега. Но мне все же удалось добраться до надежной ветви.

Не успела я толком устроиться, как услышала голос:

– Бен! Бен!

О нет. Нет. Нет. Нет.

– Бен! Ты меня слышишь? Бен?

Только не он. Только не сейчас.

– Бен! Если ты здесь, откликнись!

– Нет, – простонала я. – Опа, нет!

Я слезла с дерева – ну, честно говоря, почти что свалилась из-за спешки и утративших ловкость оплавленных пальцев.

– Бен!

Он был уже близко. Слишком близко. А я не хотела, чтобы он оказался там же, где Крейн!

Секунду спустя Бром вылетел из-за деревьев, рванул поводья и остановил Донара в нескольких шагах от меня.

– Бен!

Глаза его потрясенно расширились, когда он увидел, в каком я состоянии.

Я ужасно боялась за него, я хотела, чтобы он поскорее убрался отсюда, но все равно кинулась к нему и крепко обняла его.

– Мой Бен, – пробормотал он, тоже обнимая меня. – Мой мальчик.

И я стиснула его еще крепче, потому что Бром всегда понимал тайную тоску моего сердца. Что бы он ни говорил раньше, Бром знал. Знал, кто я на самом деле.

А потом из зарослей выломился Крейн, и они увидели друг друга впервые за тридцать лет.

– Ты! – взвыл Крейн. Лицо его исказила такая смесь ярости и радости, что мне захотелось немедленно схватить Брома за руку и