– Да что вы говорите! Насморк? – спрашивал Владимир Иванович, сочувственно заглядывая сослуживице в глаза. – И кашель? – Он почти плакал – его выпученные очи увлажнялись, и одинокая слеза вот-вот готова была скатиться по тщательно выбритой щеке. – Берите бюллетень! Это не шутка! – горячо, от всего сердца, советовал он. – Кто знает, во что может перерасти простуда! Идите, идите домой и посвятите себя ребёнку! – от всей души рекомендовал он, по-дружески хлопая убитую горем мать по плечу, понимающе кивая и, узнав, что несчастную не отпустили с работы среди дня, кричал в сердцах: – Какое безобразие! Матери не дают с больной дочерью провести время! Вот если б я был завотделом, я, не раздумывая, отпустил бы вас на все четыре стороны! А так... Вам остаётся вызвать врача на дом только завтра и взять отпуск по уходу за ребёнком. Придётся потерпеть до завтра, голубушка! Ах, я понимаю! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – нервно плевался Гаврилов, отстукивая костяшками пальцев по прилавку. – Это ж какие нервы надо иметь! Бедняжка! Как мне вас жаль!

У сослуживца не клеится с девушкой – Гаврилов тут как тут.

– Ну, Гришка, как дела, как жизнь? Не женился ещё? – начинал он весело. Но стоило ему только пронюхать, что безнадёжно влюблённому хорошо бы уйти пораньше с работы, поскольку именно сегодня решается его судьба, Владимир Иванович принимался за своё: – Так иди! Железо надо ковать, пока горячо! Ведь завтра эта твоя...

– Катя, – подсказывал сослуживец имя своей зазнобы.

– Да! Катя твоя завтра ведь, может, и не посмотрит на тебя! Найдёт какого-нибудь Васю и скажет: не нужен ты мне, Гришка! Беги! Покупай цветы, конфеты и к ней! К ней! Ведь женщины хоть и прекрасные существа, но отличаются ужасным непостоянством. Надо быть всё время с ними, говорить им всякие приятные слова – мол, ты одна такая, самая красивая, неповторимая и ноги у тебя... пусть эти ноги на две сардельки похожи, а ты всё равно говори, что ноги у неё самые стройные и ни у кого нет таких ног! Что? Что ты говоришь?! Не отпускают? Уже ходил? И отпрашивался? И не отпустили? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Да что ж это за безобразие такое! У человека судьба решается, а его с работы не отпускают! Не знаю даже, что тебе и посоветовать! Упустишь ты, Гришка, свою Катерину! Вот если б я был завотделом, я б без разговоров тебя к ней отправил! Да! Прямо сейчас! – И Гаврилов, словно действительно переживая за сотрудника, горько хрюкал носом, беспокойно отбивая мелкую дробь по стойке с фотоаппаратами.

Через неделю весь фотоотдел, за исключением Аврориного отца, кинулся к директору ГУМа с наболевшей просьбой – утвердить кандидатуру славного, премилого и добросовестного работника Гаврилова на должность (некогда занимаемую Клавдием Симоновичем) заведующего фотосекцией. Директора Владимир Иванович обработал примерно таким же образом, каким сумел завоевать расположение своих коллег – не обещал, конечно, отпустить того пораньше с работы, а моментально, нащупав слабые стороны характера начальника, принялся играть на них, подобно тому, как виртуозный гитарист перебирает струны. Результат налицо: враг Клавдий бултыхается, не в силах найти себе применение в тёмном пенсионном омуте, наш Владимир Иванович – на горе, верхом на коне.

Что же касается Гени, то он на несколько месяцев потерял бдительность – ему было недосуг следить за сестрой, он сам был влюблён, на сей раз, кажется, по-настоящему – в королеву Московского метрополитена – двадцатитрёхлетнюю Людку Самохину.

Кошелев очень долго ходил вокруг да около, предлагая гордой девушке с колоссальным чувством собственного достоинства свою дружбу, руку, сердце. Но Люда оставалась холодна как лёд, несмотря на всю привлекательность Гени.

Два месяца бился Кошелев, подкатывал к Людке и так и сяк. Чего он только не делал, дабы завоевать её расположение – цветы дарил, в кино приглашал (в театр тоже), провожал её до дома, однажды даже серенаду ей спел, стоя под балконом, но всё бесполезно. Тогда Геня не выдержал – пошёл на крайнюю меру: затолкал девицу ночью в вагон пустого поезда и взял её силой. Людка отбивалась поначалу, как могла, потом успокоилась, а на следующий день перебралась с вещичками в квартиру Гавриловых-Кошелевых.

Только любовь к Юрке Метёлкину не позволила Авроре в полной мере осознать весь тот ад, который наступил дома с появлением Люды.

Самохина была девушкой яркой, хорошо одевалась, поскольку её старшая сестра работала в «Берёзке», сильно красилась и отличалась вредным, взрывным характером. Теперь день в семье Гавриловых-Кошелевых начинался в полчетвёртого утра. Людочка бесцеремонно входила в большую комнату, где спали глубоким предрассветным сном Зинаида Матвеевна и Аврора, включала свет, с грохотом вываливала косметику из сумочки на трюмо и, громко фальшивя, пела «А я иду, шагаю по Москве». Штукатурилась девица ровно два часа, не давая спать Авроре и ее матери. Затем натягивала на себя дамские причиндалы: жёсткий, утягивающий корсет, французские панталоны и т.д. и т.п. Как потом оказалось, именно посредством всех этих утяжек Людка приобретала почти идеальную фигуру. Впрочем, и своё лицо она создавала с помощью умело наложенной косметики.

Готовить Самохина не умела – более того, она вообще не заходила на кухню. Придя с работы, она только и делала, что истошно орала на весь дом – то на Аврору, то по телефону, а когда приходил Геня, доставалось и ему. Зинаиде Матвеевне удавалось избегать гнева потенциальной невестки двумя действенными способами – лестью и молчанием. Льстила Гаврилова безбожно, называя Людку красавицей, умницей, доченькой:

– Ох! Людмила! С такими внешними данными тебе не в метро работать нужно, в актрисы идти. На широкий экран!

Геня снова заблуждался, но обманываться на сей раз был рад. Если Леночка хитрила, скрывая свои кривые ноги под юбками «макси», то до настоящей Людмилы – до той, какова она на самом деле, можно было добраться лишь глубокой ночью, при тусклом лунном освещении. Но однажды...

Это была настоящая сенсация!

Людка, вылив в воду полтюбика яичного Аврориного шампуня, принимала, наслаждаясь, ванну. Она любовалась своими нижними конечностями, поднимая из воды то одну ногу, то другую, плескалась, весело хохоча, ударяя широкой ладонью по пенной горке, она ощущала себя в тот момент настоящей голливудской кинозвездой, принимающей ванну в огромном двухэтажном доме, купленном на гонорары от сыгранных ролей. Но вода быстро остывала, равно как испарялось наваждение о доме, актёрстве и бешеных гонорарах.

– Арка! Арка! – громоподобно завопила она. – Арка! Иди мне спину потри!

Аврора зашла в ванную, взглянула на запотевшее зеркало – ей было стыдно и неловко смотреть на обнажённую Самохину.

– Ну что встала-то, как истукан?! Бери мочалку, намыль – давай, давай, а то у меня, кажется, прыщи по спине пошли! – И Людка встала из воды, пена выплеснулась и потекла на пол, а Аврориному взору открылось нечто, что лучше б навсегда осталось скрытым за всевозможными корсетами. Тело двадцатитрёхлетней девушки было дряблое, рыхлое, изношенное; кожа напоминала апельсинную пупырчатую корку. А лицо! Что это было за лицо! Аврора никогда не видела предполагаемую золовку без макияжа. Большой пористый нос картошкой выделялся под маленькими, незначительными глазками. Рот ниточкой тянулся от одного уха к другому (без преувеличения). И тут нашей героине стало ясно, почему Людка по два часа сидит перед зеркалом. Она рисует себе лицо, умело скрывая огромный нос, выделяя и укорачивая тонкие, длинные губы, и малюет глаза на том месте, где их лишь наметила матушка-природа!