– А раньше?

– Раньше в Петербурге работал. В Зимнем дворце.

Я жалел, что не ослышался. Я не знал, как все это понимать? Не знал, что теперь делать? Молчание затягивалось. Ощущая тягостную неловкость, я спросил непослушным голосом:

– В Зимнем дворце были… похожие случаи?

– Каждый случай уникален, – обыденно произнес он.

– Каждый не похож на другие. Но чаще всего я вспоминаю про кончину Александра Второго. Сколько сделал этот человек. Освободил крестьян, даровал России судебную систему и земство. Мечтал о конституции. А его убили. Кончина его была мучительной, хотя и недолгой. Царя предупреждали об опасности. Лорис-Меликов несколько раз говорил ему о замысле террористов. Но Александр не послушался. В тот первый мартовский день тысяча восемьсот восемьдесят первого года царь был на традиционном воскресном параде в Манеже. Когда возвращался в Зимний вдоль Екатерининского канала, Рысаков бросил первую бомбу.

Я вдруг увидел себя подле канала. Рысаков – это я. Светит солнце. Какой удивительно белый снег кругом. Как славно. Господи, неужели это случится сейчас?.. Вот! Карета приближается. Та самая, которую я так жду. Мой час настал. Звездный час. Бомба, которую я долго держал в руках, летит под колеса. Взрыв не кажется мне сильным. Я бросил далеко от кареты. Ее лакированная поверхность пробита осколками. Видны провалы рваных дыр. Я вижу, что ранены черкесы из конвоя, лошади. Кровь на руках, на одежде, на лошадиных боках. А царь? Что Александр?.. Вот он! Выходит наружу. Он даже не ранен. Господи, все бесполезно. У меня не получилось. Не вышло! Какие-то люди хватают меня за руки, я пытаюсь вырваться и не могу. На меня устремлены глаза. Глаза того, кого я хотел убить. Царь меняет направление, приближается. Вот он, стоит напротив, смотрит. Я не отвожу глаз, я вкладываю в мой взгляд всю ненависть, которая существует в мире. Я ненавижу этого человека. Мы смотрим друг на друга. Вечность. «Ты бросил бомбу?» – спрашивает наконец он. «Я». «Кто такой?» «Мещанин Глазов», – лгу ему я. «Хорош», – мрачно говорит он и отворачивается. Он хочет подойти к раненым. И тут я вижу Игнатия Гриневицкого. Слава богу, он рядом. У него вторая бомба. Он бросает ее между собой и царем. Новый взрыв кажется мне более сильным. Как ударило по ушам. Сначала Гриневич, а потом Александр оседают на снег. Они ранены. Кажется, всерьез. Оба сидят на снегу, опираясь на руки. Снег рядом с каждым из них испачкан красным. До меня доходит – кровь. Их кровь. И ее много. Все так же весело светит солнце. День ясный, уже весенний. Природа словно радуется тому, что произошло. Мы смогли. У нас получилось…

Теперь я другой человек. Я – жандармский ротмистр Колюбакин. Вместе с офицерами, возвращавшимися с парада, я изо всех сил бегу к царю. Только что прогремел взрыв. «Господи, что же это?!» – в смятении думаю я. Состояние Его Величества ужасно: правая нога оторвана, левая – сильно раздроблена, лицо – в крови. Одежда висит лохмотьями, открывая израненное тело. Какой ужас. Я в растерянности. Кто-то предлагает отнести царя в ближайший дом. Услышав, Его Величество едва слышно шепчет: «Во дворец… Там умереть…» Оглядевшись, я вижу поодаль небольшие сани, запряженные лошадью. Кричу: «Подай сюда! Живо!» Машу что есть мочи рукой. Сани подъезжают. С помощью офицеров я поднимаю Его Величество, переношу в сани, укрываю поданной кем-то шубой. Сажусь рядом. «В Зимний», – говорю я. Сани трогаются. Я поддерживаю голову Его Величества. «Господи, за что такое наказание этому великому человеку? За что такие страдания? И что за люди, свершившие такое зло? Что они творят, ироды проклятые?.. Неужто не выживет? Господи». Внезапно Его Величество открывает глаза. «Ты ранен, Колюбакин?» «Нет, Ваше Величество», – тихо отвечаю я. Царь снова закрывает глаза. Сколько страдания на его лице, но он не стонет. Только дышит учащенно… Вот и Зимний. В состоянии забытья мы вносим на руках Его Величество во дворец, несем осторожно, боясь причинить ему лишнюю боль. Поднимаем по мраморной лестнице на второй этаж, затем – по коридорам до кабинета, где осторожно укладываем на диван. Глаза Его Величества закрыты. Но он продолжает дышать…

Я вновь оказался в прежнем помещении. Вконец ошарашенный, слушал продолжение печального рассказа:

– Александр был в бессознательном состоянии. Фельдшер Коган прижимал пробитую артерию на левом бедре, пытаясь остановить кровь. Он был совершенно растерян. Доктор Маркус, заглянувший в раскрывшиеся глаза царя, лишился чувств. Распахнулась дверь, и в кабинет зашел быстрыми шагами лейб-медик Боткин. Осмотрев царя, он убедился, что бессилен помочь. Тут в кабинет вбежала княгиня Юрьевская. Она опустилась рядом с Александром и, припав к его бессильно лежащей руке, зарыдала, повторяя сквозь слезы: «Саша! Саша!» Около нее безмолвно сгрудились дети Александра, домочадцы. Наследник престола приблизился к Боткину и тихо спросил: «Есть ли какая-нибудь надежда?» Лейб-медик отрицательно покачал головой и виновато опустил глаза. Пощупав через некоторое время пульс, Боткин бережно опустил окровавленную руку царя и произнес: «Государь император скончался». Княгиня Юрьевская рухнула без чувств на пол.

Он рассказывал с таким волнением, будто все это произошло только что, вчера или позавчера. И когда он замолчал, его дыхание было частым, как у запыхавшегося человека. Я тоже молчал, переживая услышанное. И тут я ощутил странный азарт.

– А Петр Первый как умер? – спросил я.

Он, похоже, не удивился, уверенно заговорил после небольшой паузы:

– Тяжело умер. Мучился долго. Бурная жизнь Петра Алексеевича принесла ему к пятидесяти годам не одну болезнь. Но более всего он страдал от уремии. Незадолго до кончины он ездил на минеральные воды, только и во время лечения не соблюдал режим. Его непоседливая, деятельная натура требовала действия. Он собственноручно ковал железные полосы на Угодском заводе Меллеров, спускал очередной фрегат, потом отправился в долгое и утомительное путешествие. Он слег лишь в последние три месяца жизни, но все равно в дни облегчения невозможно было удержать его в постели. В конце октября тысяча семьсот двадцать четвертого года он вместе с другими тушил пожар на Васильевском острове, а в ноябре заглянул на свадьбу немецкого булочника, немало выпил там. В декабре отправился на судоверфь инспектировать закладку нового фрегата. Но самочувствие царя ухудшалось. К середине января приступы уремии сделались ужасными. Царь кричал громовым голосом, часто терял сознание. Двадцать восьмого января Петр скончался в невероятных муках. Это случилось ранним утром.

– А Иван Грозный? – не унимался я.

– Иоанн Васильевич? – Он пристально глянул на меня.

– Судьба уготовила ему страшную кончину. В начале тысяча пятьсот восемьдесят четвертого года у него открылась неведомая хворь, какое-то гниение внутри. От царя исходил неприятный запах. Иоанн был напуган. По церквам и монастырям велено было молиться за царя, от его имени обильно раздавалась милостыня. Знахари со всех краев России, множество иноземных лекарей пользовали царя, но это не приносило облегчения. Царь то падал духом, неистово молился, приказывал выпустить заключенных из темниц, то возвращался к прежней необузданности. Однако, болезнь усугублялась. Тело царя покрылось волдырями. Запах стал невыносим. Семнадцатого марта царя отнесли в баню. Мылся он с удовольствием, после бани почувствовал себя лучше. Он сидел на постели. Велел подать шахматы. Сам принялся расставлять фигуры. И когда попытался поставить на свое место белого короля, неожиданно потерял сознание, упал на постели. Поднялся переполох. Срочно призвали знахарей. Но только их помощь не потребовалась. Царь был уже мертв.