— Все мы так или иначе движемся вперед, — заметила Сильви. — А прибываем в одну точку. И не важно, как туда добираться.

Урсула считала, что это и есть самое важное — как туда добираться, но, когда Сильви погружалась в пучину мрачности, спорить не имело смысла.

— Я смогу найти интересную работу, — сказала Урсула, отметая родительские возражения, — либо в редакции газеты, либо в издательстве.

Ей представлялась богемная атмосфера: мужчины в твидовых пиджаках и при галстуках, искушенные женщины, затягивающиеся сигаретами над пишущими машинками «ройял».

— И правильно сделала, — сказала ей Иззи, пригласившая их с Памелой в отель «Дорчестер» на изысканное чаепитие («Наверняка ей что-нибудь нужно», — утверждала Памела). — Кому охота быть синим чулком?

— Мне, — ответила Памела.

Как выяснилось, у Иззи действительно были корыстные соображения. «Август» пользовался таким успехом, что издатель попросил ее «создать нечто похожее» для девочек.

— Но героиней должна стать не какая-нибудь хулиганка, — объяснила Иззи. — Такой номер не пройдет. Издательству требуется кипучая натура, капитан хоккейной команды или что-нибудь в этом роде. Озорная, заводная, но никогда не переступает черту. Чтобы гусей не дразнить. — Иззи повернулась к Памеле и ласково завершила: — Вот я и подумала о тебе, дорогая.

Возглавлял колледж некий мистер Карвер, большой поклонник скорописи Питмана и языка эсперанто; он настаивал, чтобы при обучении слепому методу машинописи его «девочки» надевали на глаза повязки. Урсула заподозрила, что это нужно ему не только для контроля за их навыками, и организовала восстание «девочек» мистера Карвера.

— Ты настоящая бунтарка, — с восхищением сказала ей одна из сокурсниц, Моника.

— На самом деле нет, — возразила Урсула. — Просто я здраво рассуждаю, понимаешь?

Так оно и было. Мыслила она здраво.

В колледже мистера Карвера Урсула проявила редкостные способности к машинописи и стенографии, хотя чиновники, проводившие с ней собеседование в Министерстве внутренних дел и никогда больше не встретившиеся на ее пути, явно решили, что глубокое знание латыни и древнегреческого куда более ценно для сотрудницы, которая будет открывать и закрывать картотечные шкафы и без конца перерывать горы желто-рыжих папок. Нельзя сказать, что у нее была «интересная работа», предел ее мечтаний, но это занятие требовало собранности, и все десять лет Урсула медленно, но верно поднималась по карьерной лестнице сквозь препоны, возникавшие на пути любой женщины. («Когда-нибудь женщина станет премьер-министром, — утверждала Памела. — Возможно, даже при нашей жизни».) Теперь в подчинении Урсулы находилось несколько младших делопроизводительниц, которые откапывали для нее желто-рыжие папки. С ее точки зрения, это уже был прогресс. А с тридцать шестого года она числилась в Министерстве противовоздушной обороны.

— Значит, до тебя не доходят никакие слухи? — удивилась Памела.

— Я — мелкая сошка, только слухи до меня и доходят.

— Морис ничего не говорит о своей работе, — проворчала Памела. — Не разглашает, чем занимаются в священных стенах. Он именно так и выразился: «в священных стенах». Можно подумать, он кровью подписался под законом о государственной тайне и оставил в залог свою душу.

— Вообще-то, мы все в таком положении, — сказала Урсула, налегая на торт. — Сама понимаешь, de rigueur.[38]Лично я считаю, что Морис занимается элементарными подсчетами.

— И чрезвычайно доволен собой. Война — как раз по нему: много власти и никакой личной опасности.

— Считать ему — не пересчитать.

Они рассмеялись. Урсула спросила себя, не слишком ли они веселятся для тех, кто стоит на грани страшных испытаний.

Дело было в Финчли; в субботний послеполуденный час они сидели у Памелы в саду за изящным бамбуковым столиком и пили чай. Миндальный торт с шоколадной крошкой был выпечен по старинному рецепту миссис Гловер, записанному на листке бумаги с жирными отпечатками пальцев. Местами бумага уже стала полупрозрачной, как немытое оконное стекло.

— Ешь, не стесняйся, — сказала Памела. — Больше тортов не предвидится. — Она скормила маленький кусочек невзрачной дворняжке Хайди, спасенной в Баттерси. — Ты слышала, что тысячи людей сейчас усыпляют своих собак и кошек?

— Какая жестокость.

— Это же члены семьи. — Памела погладила Хайди по макушке. — Она у нас куда ласковее мальчишек. И ведет себя лучше.

— А как там эвакуируемые?

— Все в грязи.

Несмотря на свое положение, Памела все утро провела на вокзале Илинг-Бродвей, где занималась приемом эвакуируемых, оставив сыновей на попечение бабушки, ее свекрови Олив.

— В работе для нужд фронта от тебя было бы гораздо больше пользы, чем от такого, как Морис, — сказала Урсула. — Будь моя воля, я бы назначила тебя премьер-министром. Чемберлену до тебя далеко.

— Что верно, то верно. — Памела поставила на столик свою тарелку и взялась за вязанье — нечто воздушно-розовое. — Если родится мальчик, буду делать вид, что это девочка.

— А вы сами не хотите уехать? — спросила Урсула. — Ты же не собираешься оставлять мальчиков в Лондоне? Могла бы перебраться с ними в Лисью Поляну. Не думаю, что немцы станут бомбить это сонное царство.

— И жить с мамой? Боже упаси. У меня есть университетская подруга Джинетт, дочь викария, но это к делу не относится. Так вот, бабка оставила ей сельский дом в Йоркшире, место называется Хаттон-Хоул, не более чем точка на карте. У нее двое сыновей, и она зовет меня к себе вместе с моими тремя. — (Найджел, Эндрю и Кристофер были погодками. Памела с радостью окунулась в материнство.) — Да и Хайди обрадуется. Похоже, это богом забытое место: ни электричества, ни водопровода. Для мальчишек лучше не придумаешь, будут дикарями носиться по округе. В Финчли довольно трудно носиться дикарями.

— Но кое-кому удается, — заметила Урсула.

— А как там наш «Мужчина»? — поинтересовалась Памела. — «Мужчина из Адмиралтейства».

— Разрешаю называть его по имени. — Урсула отряхнула юбку от крошек. — Или ты считаешь, что у львиного зева есть уши?

— В наше время все может быть. Он-то сам что говорит?

Урсула встречалась с Крайтоном, с «Мужчиной из Адмиралтейства», уже год (счет времени она вела с Мюнхена). Познакомились они на заседании какой-то межведомственной комиссии. Он был на пятнадцать лет старше, лихого и слегка хищного вида, который не смягчили ни годы брака с добропорядочной женщиной (по имени Мойра), ни рождение выводка из трех девочек, которые сейчас учились в частной школе.

— Я их ни за что не оставлю, — сказал он Урсуле в тот раз, когда они впервые занимались любовью в его более чем скромном «кубрике».