— Что ж, милости прошу, заходите и слушайте на моем патефоне, — сказала Урсула, надеясь, что забитая миссис Эпплъярд не воспользуется этим предложением.

Она могла только гадать, какая музыка нравится соседке. Вряд ли какая-нибудь сносная.

— Брамс, — ответила на ее незаданный вопрос миссис Эпплъярд. — И Малер. — (Ребенок беспокойно заворочался, будто не приемля Малера.)

Когда бы Урсула ни столкнулась на лестнице с миссис Эпплъярд, младенец всегда спал. Можно было подумать, у соседки двое детей: один, в стенах квартиры, горластый, а другой, за пределами жилища, тихий.

— Вы не подержите Эмиля, пока я ключи найду? — попросила миссис Эпплъярд и, не дожидаясь ответа, протянула Урсуле раскормленного младенца.

— Эмиль, — пробормотала Урсула.

Она даже не задумывалась, что у этого ребенка есть имя.

Эмиль, по обыкновению, был одет как на Северный полюс: подгузники, резиновые штанишки, ползунки, а сверху бесчисленное множество вязаных одежек с бантиками. Урсула имела опыт обращения с малышами: и она, и Памела нянчили сначала Тедди, потом Джимми, причем с тем же энтузиазмом, с каким пестовали щенков, котят и крольчат, а во всем, что касалось сыновей Памелы, Урсула была самой любящей тетушкой, однако ребенок миссис Эпплъярд не вызывал у нее большой симпатии. В семействе Тодд от младенцев всегда приятно пахло молоком, детской присыпкой, свежим воздухом, на котором сушились их вещички, а от Эмиля исходил какой-то противный душок.

Миссис Эпплъярд стала шарить в объемистой, видавшей виды кошелке, которая, как можно было предположить, тоже прибыла сюда из дальних стран (конечно же, неизвестных Урсуле) через всю Европу. С глубоким вздохом соседка наконец-то выудила ключ с самого дна. Ребенок будто почувствовал близость родного порога и заерзал, готовясь к перевоплощению. Он открыл глаза и сразу принял недовольный вид.

— Благодарю вас, мисс Тодд, — сказала соседка, забирая свое дитя. — Приятно было с вами поболтать.

— Урсула, — сказала Урсула. — Пожалуйста, зовите меня Урсула.

Миссис Эпплъярд помедлила, а затем почти застенчиво выдавила:

— Эрика. Э-ри-ка.

Уже год они жили через стенку, но разговорились впервые.

Как только соседская дверь захлопнулась, до слуха Урсулы донесся знакомый рев.

«Булавки она, что ли, в него загоняет?» — написала ей Памела, производившая на свет исключительно спокойных детей.

— До двух лет это ангелы, а потом как с цепи срываются, — говорила она.

Перед самым Рождеством у нее родился очередной мальчик, Джеральд.

— В следующий раз повезет, — сказала ей при встрече Урсула.

Она села на поезд северного направления и проделала долгий, трудный путь, чтобы повидать новорожденного племянника. Большую часть времени она провела в купе проводника, так как в поезде было полно солдат, ехавших в учебный лагерь. Урсула сразу сделалась объектом повышенного внимания; поначалу это было забавно, а потом стало невыносимо.

— Нельзя сказать, что это были благородные рыцари, — сказала она Памеле при встрече; до места они добирались на телеге, запряженной ослом, как будто перенеслись в другую эпоху, а может, и в другую страну.

Бедная Памми дошла до ручки от этой бутафорской войны и от такого количества ребятишек («как на хозяйстве в интернате для мальчиков»), не говоря уже о том, что Джинетт постоянно отлынивала от дел (а также занудствовала и храпела). «От дочки викария ожидаешь иного, — писала она, — хотя неизвестно почему». Весной она попробовала вернуться в Финчли, но, когда начались еженощные бомбежки, переселилась «до лучших времен» со всем своим выводком в Лисью Поляну, как ни пугала ее перспектива жить под одной крышей с Сильви. Гарольд, который теперь числился в больнице Святого Фомы, работал на переднем крае. Недели две назад в общежитие медсестер попала бомба, и пять женщин погибли.

— Каждая ночь — это ад, — рассказывал Гарольд.

Такие же сведения доходили от Ральфа, который отслеживал разрушения зданий. Ральф! Ну конечно же Ральф. Урсула совершенно о нем забыла. Он ведь тоже бывал на Аргайл-роуд. Был ли он там, когда разорвалась бомба? Урсула силилась повернуть голову, будто пыталась высмотреть его среди обломков. Никого; она была одна. Одна, зажатая среди разбитых балок и сломанных стропил; глаза, рот, ноздри забились пылью. Нет, когда завыли сирены, Ральфа уже не было.

Роман с чином из Адмиралтейства завершился. Объявление войны неожиданно пробудило в нем совесть. Пора заканчивать наши встречи, сказал ей Крайтон. Видимо, плотские утехи отступили перед воинским долгом — она почувствовала себя Клеопатрой, которая собирается погубить Антония во имя любви. По всей вероятности, в мире теперь было слишком много тревог, чтобы добавлять к ним опасную «связь с любовницей».

— Я — любовница? — Урсула даже удивилась.

Она никогда не думала, что помечена алой буквой, — это клеймо предназначалось для более легкомысленных женщин, разве нет?

Равновесие нарушилось. Крайтон заколебался. Если не заметался.

— Ну хорошо, — без эмоций выговорила она. — Как скажешь.

К этому времени она начала догадываться, что под загадочной внешностью Крайтона на самом деле не скрывалось ничего более интригующего или таинственного. Непроницаемость оказалась маской. Крайтон был всего лишь Крайтоном: Мойра, дочки, Ютландия — хотя необязательно в такой последовательности.

Разрыв произошел по его инициативе, но Крайтон мучился. Что уж говорить о ней?

— Ты бесчувственная, — сказал он.

Но ведь с ее стороны «влюбленности» не было, возразила она. В любом случае можно остаться друзьями.

— Думаю, не получится, — сказал Крайтон, уже сожалея о том, чего себя лишил.

Весь следующий день она, как водится, плакала о своей утрате. Ее «симпатия» к нему была очень далека от легковесного чувства, в котором заподозрила ее Памела. Затем она утерла глаза, вымыла голову и легла в постель с тарелкой намазанных мясной пастой гренок и бутылкой «Шато О-Брион», которую умыкнула из богатейшего винного погреба Иззи, неосмотрительно оставленного на Мелбери-роуд.

— Что найдешь, то твое, — сказала ей Иззи.

Она этим пользовалась.

Урсула все-таки жалела, что их с Крайтоном встречи прекратились. Война облегчала безрассудства. Затемнение служило идеальным прикрытием для порочных связей, а воздушные налеты — когда они в конце концов начались — давали ему повод не возвращаться в Уоргрейв к Мойре и дочкам.

На смену этому пришли совершенно открытые отношения с человеком из ее группы на курсах немецкого языка. После вводного занятия (Guten Tag. Mein Name ist Ralph. Ich bin dreizig Jahre alt)[41]они с ним уединились на Саутгемптон-роу, в кафе «Кардома», почти полностью скрытом мешками с песком. Как выяснилось, он работал в том же здании, что и она, — картографировал разрушенные бомбежками районы.