Ну вот опять – тупая пульсация в висках и ощущение, что мозг вот-вот вырвется из черепа. Стоящий в дверях Джулиан как будто подернулся рябью, блики и тени закружились вокруг него. Он протянул руку – свежую и гладкую, как в 1969-м, – и по-отечески благодушно произнес:

– Ну же, идем на пляж!

* * *

Спускаясь кувырком по песчаным дюнам, я с трудом фокусировал взгляд. Перед глазами все мелькало и мельтешило – снова эта ускоренная перемотка! Все звуки – крики чаек, звонкий смех Анны – слились в одну гигантскую погремушку. Внезапно картинка растянулась и замедлилась. Дженни в лодке на мелководье у пляжа Бранкастера, летом, за два года до своей свадьбы, фальшиво напевает The «In» Crowd Брайана Ферри (пока мы ехали из Лондона, песню прокрутили по радио раз пять – и я возненавидел Брайана Ферри). Волны облизывают берег, взбивая белую, как лепестки ландышей, пену: Уитби, 1959 год. Там, правда, была и Кларисса – разливала вино по пластиковым фужерам и раздавала их Брайану, Тому и Джулиану…

Джулиану.

– Идите сюда, оба! Сделайте вид, что нравитесь друг другу!

Он купил «Лейку» – подобный каприз был вполне в духе Джулиана – и собирался с ее помощью задокументировать свою грандиозную американскую одиссею, так что теперь вся речь его была пересыпана словами типа «диафрагма» и «экспозиция».

– Поцелуй ее! – закричал он.

– Джулс, у тебя явно проблемы со вкусом. Не стану я ее целовать, это некрасиво!

– Да ладно, кончай снобствовать!

Тут я посмотрел на нее, на волосы, выбеленные солнцем и соленой водой, на загорелое лицо, усыпанное веснушками – особенно на переносице, на обнажившиеся в улыбке зубы, сверкающие на фоне бронзовой кожи. И, знаете, я вдруг почувствовал: что бы ни случилось – и что бы ни случится, – никогда еще я не любил ее сильнее, чем в этот момент.

– Джулиан! – пискнула она.

Я крепко прижал ее к себе – брызги соленой воды на ее руках и ногах бриллиантами переливались в солнечных лучах; икры припудрил песок – и поднял другую руку в притворно угрожающем жесте в сторону вездесущего объектива камеры.

– Да отвали, Джулс, – пробормотал я в перерыве между поцелуями.

– Когда-нибудь твои детки скажут мне спасибо! – не унимался он. – Господи, какие же вы оба фотогеничные – просто жуть!

Но это была не она; или – почти она?

Джулиан держал в одной руке пластиковый бокал, в другой – айфон.

– Боже мой, Дженни, ты посмотри на них! Невероятно! Ну-ка, ребятки, улыбочку – сейчас вылетит птичка!

Рука Ларри на ее талии. Она визжит оттого, что он пытается затащить ее в лазурные волны. Это мой сын, говорю я себе. Это мой сын. Сейчас 2016 год. Это мой сын. Она выныривает из воды, отплевывается, толкает его в грудь; он слегка теряет равновесие…

– У-у-у, Лалу больше не наливать, – хихикает моя дочь (смех у нее точь-в-точь как у ее матери).

«Какие же вы оба фотогеничные – просто жуть!»

Я спотыкаюсь, позволяю земному притяжению одержать верх над моими ногами. Дженни передает мне бокал, и я выпиваю его содержимое залпом.

«Когда-нибудь твои детки скажут мне спасибо!»

Исполинская колесница времени уплывает вдаль. Все вокруг растворяется.

30

Лия

На четвертый вечер после приезда Джулиана – в воскресенье – мы сидели на террасе Le Bastringue и пили Suze – биттер-ликер, который полюбили за его демократичную цену.

– Даже страшно становится, – проговорил Том. – Вчера утром я застал его с мамой – сказал, что идут на сеанс медитации. Медитации! Она вернулась с пляжа вся такая безмятежная и расслабленная – как будто он бросил ей в кофе пару таблеточек диазепама. А ведь мама вообще не занимается всякими этими спиритическими штучками. Не верю я ему! И вообще не верю белым мужикам в рубашках без воротников. Он либо сексоголик, либо раскаявшийся в своих заблуждениях суперкапиталист.

Кларисса вскинула брови.

– Ну, тут ты несправедлив. Если он и сексоголик, то по крайней мере моногамный. Вчера минут десять показывал мне свою ленту в инстаграме, почти что целиком состоящую из его фотографий с мужем. Такие все влюбленные и романтичные – смотришь и чувствуешь себя эмоциональным инвалидом. Даже их собака – сиба-ину – одета лучше Лии. У нее есть даже крошечная клетчатая курточка!

После Марселя и приезда Джулиана я чувствовала себя чужой. Он так быстро вписался в здешнюю среду и даже сам как будто вызвал некий сдвиг атмосферы. Все были совершенно очарованы его ярким, уникальным сочетанием томности и искреннего энтузиазма, свойственным жителям Западного побережья, прямотой, от которой порой сводило скулы и которую едва ли сглаживали остатки английской натуры в стиле персонажей фильма «Уитнэйл и я»[169]. Он изгнал из дома упаднический настрой: больше никаких натянутых улыбок Дженни или колких замечаний Майкла. Теперь натужные попытки Анны создать гармонию утратили актуальность: новый гость излучал неотразимую, заразительную легкость бытия. Я же не могла отделаться от ощущения, что за мной наблюдают.

Последние два утра Джулиан присоединялся к моему плавательному ритуалу.

– Доброе утро! – с подъемом приветствовал он меня, выйдя во двор.

– О, привет! – отвечала я, подражая этой жизнерадостности – а про себя досадуя на то, что он нарушил атмосферу покоя и уединенности.

– Решила искупаться? – спросил он с интонациями ведущего «Флага отплытия»[170], и эта манера речи словно связывала новую версию этого человека (Джулиан 2.0) с той, к которой я привыкла за время чтения дневников Майкла. Непринужденность, с которой ему удавалось поддерживать эту двойственность, несколько меня тревожила, и, несмотря на навязчивое желание быть рядом с ним (основанное на чисто мазохистском любопытстве – сродни тому, что испытываешь, когда непременно хочешь столкнуться на вечеринке со своим бывшим), мне все же хотелось самой задавать тон в общении с ним. При этом я по-прежнему не до конца понимала свою роль в этом взаимодействии и даже характера их отношений с Майклом (а между ними явно что-то происходило, пусть даже все присутствующие изо всех сил изображали счастливую семью). Однако тревога тревогой, а все же я не могла отрицать, что наблюдение было взаимным. Так хорошо узнав Джулиана за это лето, я теперь была совершенно им очарована; но главное – чувствовала, что если правильно разыграю свои карты, то именно Джулиан сможет пролить свет на то, что на самом деле случилось с Астрид и Майклом в Греции. Работа над дневниками была окончена, и теперь я ощущала внутри полнейшую пустоту, усугублявшуюся смутной тревогой.

– Ага, – откликнулась я.

– Замечательно! – просиял он. – Идем поплещемся!

– И все-таки они что-то скрывают, – проговорила Кларисса – и я испытала облегчение от того, что не одна это чувствую.

– Думаешь? – спросила я – пожалуй, даже чересчур воодушевленно.

– Ага. Все это очень странно: они не общались лет пятьдесят (только не надо задвигать мне эту фигню про «дофейсбучную эпоху» – ведь «Конкорд»-то[171] уже, блин, изобрели!).

– А ведь они и на «Конкорде» летали пару раз, – вставил Том.

Ну еще бы! Конечно же, их родители летали на «Конкорде» (тут я представила себе Джерри Холл[172], звон фужеров с шампанским, пассажиров в одежде от Холстона[173]).

На протяжении всей этой беседы Ларри подчеркнуто не проронил ни слова – как обычно бывало, когда мы принимались обсуждать жизнь его родителей (словно показывая, что он выше этого). Поймав под столом мою ступню, он положил ее себе на колено и теперь, судя по всему, решил молча пытать меня, лаская свод стопы большим пальцем, как тогда в кафе, в Старом порту Марселя. Всякий раз, перехватив мой взгляд, он заговорщицки улыбался, однако по большей части просто молча листал телефон – видимо, новостная лента была намного интереснее нашего разговора.

– А вообще-то мне он очень нравится – ничего не могу с собой поделать, – призналась Кларисса.

– Это да! Хотя должен бы бесить – но на самом деле он очень милый.

– Так отличается от мамы и Майкла, – заметил Том, потом лукаво глянул на меня и спросил: – Когда между ними все изменилось?

– Я же тебе говорила, – проговорила я, поджав губы. – Дневники обрываются на том моменте, когда все они еще лучшие друзья, а Джулиан – махровый гетеросексуал, эдакий стиляга шестидесятых с закосом под Брайана Сьюэлла. Так что я ничего не знаю.

Кларисса была права: Джулиан обладал некой неуловимой харизмой, которой невозможно было противостоять, – сплавом открытости, легкости в общении, обаяния. Он играючи внушал доверие. Во время нашего совместного плавания