Слова Елизаветы не выходили из головы.

Дни шли за днями – тянулись в томительном ожидании неотвратимого… Императрицу уже нельзя было спасти – это понимали и Екатерина, и Разумовский, и лекари, и все приближенные. Однако ее продолжали мучить кровопусканиями, пока Елизавета сама не запретила докторам лечить ее.

– Снадобья ваши, так и быть, пить буду, – уже слабым, но по-прежнему властным голосом сказала она Лестоку. – А кровопусканий больше не хочу… Хватит.

Елизавета умирала, а Екатерина чувствовала себя все в большей растерянности. Граф Алексей был в состоянии не лучшем – скорая потеря любимой жены невероятно состарила его, казалось, что каждый раз, входя к ней в покои, он заставлял себя улыбаться и говорить ей ободряющие слова только невероятным усилием воли.

– Мог бы, ушел бы с ней, – сказал он как-то Екатерине. – Но слаб человек: греха боюсь… Видно, такая Божья воля – доживать без нее…

То, чего больше всего на свете боялась и с чем, казалось, уже смирилась в душе Екатерина, случилось холодным зимним днем, в четвертом часу. С утра Елизавета еще говорила с Разумовским, потом ей стало хуже… Послали за лейб-медиками, потом за священником. Соборовавшись и причастившись, но еще будучи в сознании, Елизавета передала безутешно плакавшему Ивану Шувалову, не покидавшему ее ни на минуту, ключ от шкатулки, где хранились золото и драгоценности стоимостью в триста тысяч рублей.

Екатерина и Петр вместе с высшими чинами империи ждали в приемной. Царило полное молчание, и потому мерные шаги старшего сенатора, фельдмаршала Никиты Трубецкого, заставили Екатерину вздрогнуть. Она подняла глаза и посмотрела прямо на сенатора – долгим, неотрывным взглядом…

– Ныне государствует его величество император Петр III…

Все.

Екатерина почувствовала, как невыносимая тяжесть давит на сердце, причиняя почти физическую боль… Оглянулась. В тишине уже шаркали ноги по паркету, спины складывались в поклонах… Взглянула на мужа – он не скрывал ликования…

Новый император тут же отправился в свои апартаменты, а у тела усопшей осталась Екатерина, которой Петр III поручил позаботиться о предстоящих похоронах…

Прохлада весеннего утра застала Екатерину в саду. Солнечные блики играли на листьях деревьев, золоченых статуях. Струи фонтанов переливались, сверкали радостно брызги, вода плескалась в бассейнах…

Екатерина шла медленно, полной грудью вдыхая напоенный ароматами трав и цветов воздух, подставляя лицо легкому ветерку. Потеплело не так давно, и молодая женщина наслаждалась каждым мгновением.

Тепло… Солнце… Покой…

Такие счастливые минутки выпадали нечасто. Новоиспеченный император если не стал вести себя еще хуже, чем до свадьбы, то, по крайней мере, не стал вести себя и лучше. Новое положение, казалось, ни к чему его не обязывало. Продолжались кутежи, страннейшие чудачества, перепады настроения и истерики… Екатерина неимоверно уставала от него – даже мысль о супруге вгоняла ее в настоящую тоску… Правда, Петр искренне стремился ретиво исполнять свои обязанности: уже с утра он был в рабочем кабинете, где заслушивал доклады, потом спешил в Сенат или в коллегии, издавал указы и манифесты, пытался проводить реформы. Однако многие из этих указов и манифестов появились не благодаря Петру – они готовились еще при Елизавете и принимались ее ближайшими сановниками, составившими теперь окружение нового императора, а реформы, будучи задуманными как благо, приводили к всеобщему недовольству и неуверенности в завтрашнем дне.

Молодая царица положила руку на живот. Теперь скоро… Она знала наверняка, чувствовала: не сегодня-завтра во дворце раздастся первый крик ее ребенка… ее дочери. Екатерина улыбнулась. Почему-то она была уверена: родится именно девочка, и она будет ей совсем не такой матерью, какой стала для нее самой Иоганна.

Она будет заботиться о ней. Она будет играть с ней, гулять с ней в роскошных дворцовых садах. Она будет петь ей и научит играть на клавесине. Она не позволит ей заболеть. Она будет брать ее с собой на балы. Она сама научит ее танцам и верховой езде. Она пригласит лучших учителей и воспитателей. Она наймет самого талантливого художника, чтобы он написал ее портрет. Она позовет ко двору известнейших парикмахеров, будет одевать ее в самые нарядные платья, и ее девочка станет самой красивой из европейских принцесс!

– Доброе утро, государыня!

Екатерина быстро оглянулась. Перед ней в изысканном реверансе присела любимая подруга – Прасковья Румянцева, теперь, в замужестве, Брюс.

– Здравствуй, Пашенька! К чему церемонии?

Прасковья поднялась. Серые глаза сверкали лукавством.

– Как же иначе, матушка… Да и поговорить есть о чем. Дело важное.

Екатерина изумленно подняла брови.

– Случилось что?

– Пойдем, матушка, тебе отдохнуть не мешает, присядешь.

Прасковья повела ее в глубь сада, к маленькому пруду, где весело плескались, выскакивая из воды, золотые рыбки. Екатерина чуть прищурила глаза: наверняка наперсница принесла недобрую весть, не пришла бы она беспокоить ее в саду в такую рань, если бы не серьезнейшая причина. Сейчас, сейчас она все скажет, но вот хоть еще минуточку посидеть так – в блаженной беззаботности, радуясь чудесному весеннему дню и ласковому солнышку.

– Говори, Пашенька.

– Прости, плохое скажу. Граф Петр Иванович Шувалов был у нас вчера. О тебе говорили, Катя. По всему видать, супруг твой всерьез вознамерился козни против тебя строить.

– Какие козни, Пашенька?

– Ходят слухи, что выслать тебя грозился.

– Что сделать грозился?

– Напился давеча с Ванькой Шереметьевым, тот после все Шувалову и растрепал. Да кабы одному ему. Весь двор гудит, что кричал Петр Федорович в пьяном угаре: надоела Катька, зашлю ее подале, и с байстрюками ее…

– С кем?

– С кем – ты слышала, Катенька. Ванька говорил: руками машет, по покоям бегает – ну, да ты государя лучше меня знаешь – и кричит: не ведаю, от кого она все рожает, я уж и забыл, когда знал ее.

– Мерзавец, – чуть слышно прошептала Екатерина.

– Того хуже, Катя: Лизка Воронцова теперь для него идеал – и супруги, и государыни. Она, мол, меня одна понимает, и манеры у нее утонченней, чем у Катьки моей, и губки с носиком милее. Петр Иванович об этом особо говорил.

Екатерина едва удержалась, чтобы не схватиться за живот, отозвавшийся вдруг жгучей болью. С трудом выпрямилась, взглянула на подругу. Серые глаза уже не смеялись, смотрели серьезно и с беспокойством.

Ребенок… Сейчас надо успокоиться. Потом…

– Спасибо тебе, Пашенька.

– Что-то бледна ты очень, Катя… Прости, я расстроила, плохо тебе?

– Погоди, погоди. Что еще граф говорил?