Екатерина послушно встала, словно деревянная кукла, сделала несколько шагов. Обернулась к Алексею, но, натолкнувшись на его взгляд, покорно побрела к двери. Несчастный заяц с полуоторванным ухом качался в такт ее шагам.

«Клянусь, тот, кто это сотворил, сто раз пожалеет о своем деянии. Эта женщина его не пощадит. Быть может, не сразу, но она непременно отправит его к праотцам! Глупец не знает, что нельзя злить львицу, ибо она пощады не знает!»

А в том, что Екатерина подобна львице, Алексей давно уже не сомневался.

Наступившее утро застало великую княгиню дремлющей в кресле. Несколько бесконечно долгих часов она мерила шагами опочивальню, не раз подходя к двери, но так и не открыв ее. Постепенно пришло понимание беспощадной правды – ее гнев уже не вернет любимое дитя, но заставит скрыться виновного в страшном злодеянии. Так ее и застал Алексей – уронившую голову на сложенные руки, с несчастным зайцем на коленях.

Следом в опочивальню на цыпочках шагнула Прасковья Брюс. Кирсанов сделал ей знак, чтобы она молчала, но чутко дремлющая Екатерина уже открыла глаза.

– Паша? Откуда ты здесь?

– Алексей послал за мной, матушка. Он не хочет надолго оставлять тебя одну.

– Алеша? – Екатерина подняла на доктора взгляд.

– Софьюшка, сдержись. Я кое-что узнал, но прошу у тебя время до полудня – придут ответы на те вопросы, которые я задал служивому люду.

– Служивому люду? О чем ты?

– Матушка, рядом с тобой враг. И, опасаюсь я, не один. Однако, думаю, в глупости своей он не знает еще, что нам сие ведомо. И чем дольше он будет пребывать в неведении, тем вернее нам удастся его обнаружить. Дамы, теперь я откланяюсь. До полудня меня не будет. Но и вы без крайней нужды дальше опочивальни носа не кажите.

– Алексей, я не выдержу!

– Молю тебя, сдержись. Добрейшая Прасковья Александровна может тебя и привязать, верно, сударыня?

– Верно, доктор! Могу… – Брюс улыбнулась Алексею. Пусть она не понимала раньше, чем привлек Екатерину этот незаметный доктор, однако сейчас смогла разглядеть и высокий рост, и широкие плечи, и поистине мужской характер.

– Иди уж, лазутчик, – бессильно махнула рукой Екатерина, отворачиваясь к огню.

Как провели женщины эти несколько часов, обе помнили смутно. Алексей слово сдержал. Едва пробило одиннадцать с половиной, как он вошел в опочивальню.

– Сударыни, мне следует с вами побеседовать весьма и весьма серьезно. Прасковья Александровна, присядьте ближе. Софьюшка, возьми себя в руки и выслушай меня. А потом, клянусь, я позволю тебе все, что угодно. Если пожелаешь, можешь даже убить.

Екатерина недобро усмехнулась.

– Похоже, я скоро узнаю, кого мне следует убить, Алеша. А тебя оставлю на десерт, ежели крови этого несчастного мне покажется мало.

«Львица, сущая львица… – с удовольствием подумал Алексей. – Она мне люба всегда, но сейчас, с горящим взглядом, выпрямившаяся… Чистая амазонка!»

Как ни больно ему было за Екатерину, но не залюбоваться ею он не мог. Как не мог и не порадоваться, что у нее достало сил дождаться вестей, сколь бы страшны они ни были.

– Прежде чем я начну рассказ, душа моя, я хочу, чтобы ты прочитала сие.

Доктор протянул Екатерине изрядно захватанный листок бумаги. По полям змеились линии: писец готовил перо, пара клякс посреди слова свидетельствовали, что писано сие как черновик, перечеркнутые слова вторили о том же.

Екатерина стала вчитываться и невольно ахнула. Брюс от ужаса прикрыла рот рукой. В глазах у великой княгини потемнело, и ей пришлось какое-то время смотреть в стену, чтобы вновь прийти в себя.

Да, сие было письмо императора Петра Федоровича к Якобу Штелину, бывшему его воспитателю. В весьма жестких выражениях государь изъявлял свою волю: отныне и довеку ни единое дитя, родившееся у великой княгини Екатерины Алексеевны, не должно дожить до пятилетнего возраста. Тому же, кто спопешествует более раннему уходу дитяти из жизни, он сам, великий князь, передаст пять сотен рублей золотом.

– Алеша… Пашенька… Что же это?

Великая княгиня Екатерина выпрямилась. Глаза ее сверкали.

– Да он не уймется! Я все же не верила, что он решится на это! Я надеялась, что мы оба избежим неискупимого греха… Клянусь, никто, никто не заслуживает такой смерти, какой умрет существо, подписавшее сей рескрипт… Даю свое слово!

Ничто не воспитывает нас так, как горе. Ничто не поднимает нас ко мщению так, как удар в спину, ничто не учит так, как предательство. И тут судьба не делает различий – венценосная ли особа перед нею или самый последний из ее подданных.

Приблизительно около этого времени прибыл в Россию английский посланник кавалер Вилльямс; в его свите находился граф Понятовский, поляк, сын того, который примкнул к партии Карла XII, короля Шведскаго. После краткаго пребывания в городе мы вернулись в Ораниенбаум, где императрица приказала праздновать Петров день. Она не приехала туда сама, потому что не хотела праздновать первыя именины моего сына Павла, приходившияся в тот же день. Она осталась в Петергофе; там она села у окна, где, повидимому, оставалась весь день, потому что все приехавшие в Ораниенбаум говорили, что видели ее у этого окна. В Ораниенбаум наехало множество народа; танцовали в зале, которая находится при входе в мой сад, потом там же ужинали; иностранные послы и посланники также приехали; помню, что английский посланник, кавалер Генбюри Вилльямс, был за ужином моим соседом и что у нас с ним был разговор столь же приятный, сколь и веселый; так как он был очень умен и образован и знал всю Европу, то с ним не трудно было разговаривать. Я узнала потом, что ему так же было весело в этот вечер, как и мне, и что он отзывался обо мне с большой похвалой; в этом отношении я никогда не терпела недостатка со строны тех голов или умов, которые подходили к моему уму, и так как в то время у меня было меньше завистников, то обо мне говорили вообще с довольно большой похвалой: меня считали умной, и множество лиц, знавших меня поближе, удостаивали меня своим доверием, полагались на меня, спрашивали моих советов и оставались довольны теми, которые я им давала…

17 декабря между шестью и семью часами вечера он таким образом доложил о себе у моей двери; я велела ему войти; он начал с того, что передал мне приветствия от своей невестки, причем сказал мне, что она не особенно здорова; потом он прибавил: «Но вы должны были бы ее навестить». Я сказала: «Я охотно бы это сделала, но вы знаете, что я не могу выходить без позволения и что мне никогда не разрешат пойти к ней». Он мне ответил: «Я сведу вас туда». Я возразила ему: «В своем ли вы уме? Как можно итти с вами? Вас посадят в крепость, а мне за это Бог знает какая будет история». «О! – сказал он, – никто этого не узнает; мы примем свои меры». – «Как так?» Тогда он мне сказал: «Я зайду за вами через час или два, великий князь будет ужинать» (я уже давно под предлогом, что не ужинаю, оставалась в своей комнате) «он проведет за столом часть ночи, встанет, только когда будет очень пьян, и пойдет спать». Он спал тогда большею частью у себя, со времени моих родов. «Для большей безопасности оденьтесь мужчиной, и мы пойдем вместе к Анне Никитичне Нарышкиной…»