Миновав поселок Мичапа, поезд пополз по песчаным откосам. К стене одного из откосов прижалась совсем маленькая девочка, не старше восьми лет. Она прижимала к себе тощего маленького козленка, чтобы он с перепугу не попал под поезд, и, судя по застывшей страдальческой мине на ее лице, она с трудом выносила весь этот грохот и пыль.

Наконец пыльное облако осталось позади, и над головой снова засинел небесный простор, а грохот поезда поглотило открытое пространство — как будто мы парили на огромном планере, спускающемся с головокружительной высоты к лежащим внизу ущельям. Это был классический обман зрения, возможный благодаря тому, что поезд балансировал на узкой колее, тянувшейся по самому гребню водораздела и оттого не видной из вагонов. И хотя до сих пор состав едва тащился вперед, на спуске он развил весьма приличную скорость. При желании даже можно было вообразить, будто эти ветхие вагоны с паровозом внезапно воспарили и теперь со свистом рассекают воздух, возвращаясь на землю. Поверьте, нечасто случается такое, чтобы одного вида из окна было достаточно, чтобы позабыть и о пыли, и о духоте, и о колючих сиденьях — настолько захватывающим оказывается облик удаленных отрогов гор и ближних вершин, покрытых плантациями кофе и зарослями бамбука.

Пейзаж изменился, однако вид человеческих поселений остался прежним. Вам непременно подумалось бы на моем месте, что вы были здесь прежде. Деревушки были совсем крохотными и носили имена святых. Вокзалом служил навес, открытый с трех сторон, в обрамлении кучек апельсиновой кожуры, вскрытых кокосовых орехов с их мохнатой скорлупой, обрывков бумаги и пустых бутылок. Мутный ручеек тухлой воды сочится в поросший тиной пруд, и рядом женщина с корзиной на голове, и бананы в корзине, и мухи, облепившие эти бананы, и темные чугунные колеи, уходящие вдаль, и скопление нефтяных цистерн, и выцветшая до бледно-розового цвета реклама кока-колы. С десяток грязных и тощих детей, и девочка немного постарше, но уже с младенцем на спине, мальчишка с хрипатым радио размером не меньше обувной коробки, пыльные бананы, четыре хижины, хромая собака, визжащая свинья, дремлющий мужчина в шляпе с оборванными полями, бессильно свесивший голову к левому плечу. И вы действительно уже были здесь, потому что вы видели эту пыльную дорогу, и дым, и солнце вровень с верхушками деревьев, остов машины на ободах от колес, цыплят, пытающихся что-то найти в жидкой тени, лицо за грязной занавеской в окне хижины, начальника вокзала в спортивной рубашке и темных брюках, с важным видом торчащего на самом солнцепеке, и листву на деревьях, покрытую таким толстым слоем пыли, что она кажется сухой и мертвой. Все это убожество кажется настолько знакомым, что невольно начинаешь думать о том, уж не возят ли тебя кругами по одному и тому же месту. Каждое утро ваш поезд отходит, чтобы к каждому полудню, в самую жару, вернуться в одну и ту же деревню с ее свиньями, и ее жителями, и ее полумертвыми деревьями. И эта картина запустения и упадка повторяется раз за разом, как будто перед вами крутят в кинотеатре одну и ту же сцену, так что ее поразительная повторяемость становится предметом черного юмора. А вдруг вы действительно за все эти недели, проведенные в пути с того момента, как покинули дом, никуда не удалялись от этого мрачного места? Нет, хотя вы уже и видели не одну сотню таких же деревень, как эта, на долгом пути от Рио-Гранде, именно здесь вам прежде бывать не приходилось.

И когда раздается свисток локомотива и поезд трогается, эта деревня моментально забывается, как десятки таких же, виденных прежде. Состав поднимает облако пыли, в котором навсегда скрываются ее убогие хижины. Но где-то в глубине подсознания эти деревни скапливаются в нечто единое и неизменное, пока у вас не возникает желание увидеть наконец-то что-то другое — отчаянный порыв дать надежду этим несчастным. То, что я увидел нищету этой страны, вовсе не означает, что я увидел ее сердце, но как же больно быть свидетелем такой нищеты!

Мы перевалили через очередной водораздел, и мое внимание привлекло ущелье к югу от дороги. Его склоны покрывали искривленные деревья, полускрытые толстыми лианами, — словно это была граница джунглей. Эта местность была слишком крутой и обрывистой для земледелия, здесь нельзя было ни построить дом, ни проложить дорогу. Дикий, безлюдный пейзаж оживляли лишь птицы, но и тем не хватало отваги, чтобы перелететь на другой край ущелья. Они сердито свистели на наш поезд. Я высунулся из окна, чтобы получше рассмотреть их, но внезапно все потемнело.

Мы въехали в туннель. Пассажиры завизжали. Жители Центральной Америки всегда громко визжат в туннелях, но я так и не смог понять, делают они это от ужаса или от восторга. Поскольку освещение в вагонах предусмотрено не было, мы оказались в полной темноте, да вдобавок в окна влетела очередная порция пыли. Я буквально чувствовал, как пыль оседает на моем лице и волосах, как будто попал под душ из пыли. Я повторил действия пассажиров, виденные мною ранее: спрятал лицо в подол рубашки и стал дышать через ткань. Прошло не меньше пяти минут, пока мы миновали туннель, — более чем достаточно, если вам приходится задыхаться от пыли и глохнуть от пронзительного визга десятков глоток. Правда, как выяснилось, визжали не все пассажиры. Напротив меня сидела одна пожилая леди, которая везла на продажу в Сан-Винченте ящик апельсинов. Она заснула примерно за час до того, как мы попали в туннель. И когда мы выехали из туннеля, она все еще спала. Ее голова запрокинулась назад, а рот широко распахнулся, и она оставалась совершенно неподвижной.

Наконец поезд вырвался из туннеля, и его грохот рассредоточился по открытому пространству. Мы взбирались вверх по склону горы, и натужное пыхтенье паровоза, приглушенное разреженным горным воздухом, не прекращалось на протяжении всего пути через ущелье Джибуа-Велли, которое началось у конца туннеля и лежало у самого подножия вулкана. Вулкан казался более темным на фоне светло-зеленых окрестностей и напоминал лежащего льва из-за причудливой игры света и теней, создававших подобие могучих плеч и небрежно раскинутых мускулистых лап. Вот только головы у этого льва не хватало, и по мере того, как мы проезжали мимо, он все более напоминал обезглавленного сфинкса с застывшим навеки в неподвижности зеленым львиным телом. Глядя на такие чудеса, нетрудно было понять, отчего местные индейцы верят в чудовищных владетелей этой земли. Мало того, что горы сами по себе могли своими очертаниями показаться гигантскими чудовищами и демонами с острыми клыками и длинными когтями, их постоянное содрогание и низкий подземный гул, сотрясавший убогие хижины дикарей, их выбросы лавы и пепла, способные заживо похоронить десятки людей и смести с лица земли целые деревни, постоянно служили источником неизбывного ужаса.

На протяжении следующих сорока минут мы спускались вниз, в направлении вулкана. И хотя мы двигались еле-еле, вид на вулкан менялся с поразительной скоростью: он по-прежнему напоминал лежащего льва, только теперь мы объезжали его мощный корпус, и легко можно было представить, как этот гигант вот-вот встанет, потянется и зарычит, но вдруг он попросту исчез за очередным водоразделом. Теперь я мог видеть лишь окончания его двух передних лап. Мы подъезжали к Сан-Винченте, городу в тени вулкана, лежащему между передних львиных лап.

Почти все пассажиры вышли и побрели на ту сторону железнодорожных путей. Никто не собирал у нас билеты. Кондуктор предпочитал наблюдать за нами издали, из прохладной тени деревьев. Засвистел паровоз, и поезд тронулся дальше к Кутуко. На нас опустилось очередное облако пыли, а вместе с ним сонная неподвижность маленького городка в самый жаркий послеполуденный час.