– Что ты молчишь? – Жорж резко повернулся, вздернув подбородок, и две белых пряди волос упали ему на глаза.

Долгоруков замотал головой, попытавшись возразить, но внезапно смертельное отчаяние и беспомощная, горькая, пронзительная тоска сдавили его горло крепче, чем шейный платок две минуты назад, и он сел на полу, закрыв лицо руками.

– Я… никого не хочу убивать… – прошептал Хромоножка, глотая слезы. – Вот жить не хочу – это точно… Слушай… ты не мог бы сделать мне одолжение?.. Просто убей меня, а? Я все равно жить не хочу… не могу больше жить – ненавижу себя, Ваньку, Метмана этого, тебя… Тебя больше всех…

Дантес, скрестив руки на груди, недоверчиво смотрел на Хромоножку. Эта внезапная перемена в настроении Пьера насторожила его сильнее, чем открытая ненависть, и он не знал, чего еще можно ожидать от этого несчастного, озлобленного мальчишки с его остекленевшими прозрачными глазами и внезапными признаниями, сумасшедшей, чуть не взорвавшей его изнутри страстью и не менее странной ненавистью.

– За что ты меня так ненавидишь, Пьер? – тихо и очень мягко спросил Жорж, опускаясь рядом с ним на пол.

Ты назвал его по имени… что ты делаешь, Жорж, – не верь ему, он лжец, он мерзавец и гад…

Долгоруков молча опустил глаза, не в силах произнести ни слова, борясь с мучительным желанием немедленно повалить Жоржа на пол и вновь найти его губы, такие нежные, мягкие и податливые, ощутить касание его языка, коснуться пальцами его гладкой кожи… или заставить его убить себя… или разрыдаться прямо здесь, на ковре, уткнувшись носом в его спину…

Руки его дрожали, он задыхался, тщетно пытаясь овладеть собой, но близость Жоржа так волновала его, что это было абсолютно невозможно.

Я буду любить тебя… или умру…

– Если ты еще не понял, – надменно протянул он, – то уже вряд ли поймешь. А объяснять дважды я не привык, извини. Спроси лучше у своего приемного папочки – он же такой умный, пусть он тебе и объяснит…

– Не смей говорить в таком тоне о моем отце!

– Никакой он тебе не отец, Дантес! Ты же спишь с ним – и все это знают! Ну может, кроме твоей обожаемой Натали… хотя в ее наивность мне как раз верится с трудом. Записочку-то посмотри – такой трофей!

Дантес схватил со стола записку и, не разворачивая, швырнул ее в камин. Маленькая бумажка вспыхнула и стала вечностью, воспоминанием, ничтожным доказательством того, о чем лучше не знать и даже не догадываться никогда, а просто забыть и выкинуть из головы, как нелепый, постыдный сон…

…Звук удаляющихся шагов Жоржа и хлопнувшей парадной двери вывел Хромоножку из оцепенения, и он, обхватив руками голову, жалко скрючился на полу, ненавидя себя и захлебываясь бессильными, яростными слезами…

Погиб я, мальчишка,

Погиб – навсегда.

В чужбине год за годом

Пройдут мои года,

Последние денечки

Гуляю с вами тут.

И в черной карете

Меня увезут…

Старинная народная песня

Вечно путается под ногами, мельтешит, вечно нервничает, руками размахивает… Всегда чем-то недоволен… Она слишком хороша для него, он не стоит ее – это несомненно, – богиня, сказочная фея… Когда Пушкин рядом, все чувствуют исходящие от него тревожные, раздражающие токи… и ему остается только умело дергать за ниточки, чтобы все плясали и прыгали под его дудочку… Крысолов…

Но в то же время он легко поддается влиянию, он внушаем, и в принципе им легко управлять… Надо только, чтобы нужные слова были сказаны кем-то, кого он слушает и кому привык доверять…

Предположим, молодой Геккерн убьет его – ну и с чем остаюсь я? Она может тут же выйти замуж за этого гвардейца…

Ах нет, – ну конечно… мальчишку – на гауптвахту, в Петропавловскую крепость, а потом, глядишь, и на виселицу… Бабы наши, естественно, такой вой поднимут из-за этого красавчика – только держись… Ладно, тогда хорошенько припугнем его для острастки, а то ведь еще, неровен час, полетят к черту отношения с Голландией и Бельгией…

Значит, обоих Геккернов – вон… Что тоже неплохо. Папаша Геккерн будет счастлив, что его ненаглядный мальчик жив и здоров… как говорится, и волки сыты, и овцы… не внакладе.

Даже золотую табакерку подарим, отдадим дань уважения дипломату – работал он все же на совесть, во всех переговорах участвовал… Не жалко. Но пусть убираются – оба. Если уж Лиза Хитрово говорила, что это старший Геккерн написал анонимный диплом, то что же это – они, получается, хотели оскорбить меня? Уж больно прозрачная аналогия – не ошибешься…

Николай, в задумчивости потирая лоб двумя пальцами и пощипывая ус, прошелся по кабинету, остановившись перед книжной полкой, на которой в ряд стояли сочинения Александра Пушкина.

Хм-м-м… ну а если он убьет этого Дантеса – что тогда? Я буду виноват, что допустил эту дуэль, зная о ней… Я все равно вынужден буду с ним разделаться – очередной ссылки будет уже явно недостаточно… И что тогда прикажете делать с ним – вздернуть, расстрелять? Да как же… Он такой живучий, этот наш поэтический гений…

И неужели он сможет спокойно жить дальше, убив на дуэли совсем молодого человека, который только начинает жить?

А если на секунду предположить, что Наташе нравится Дантес, тогда…

Она никогда не сможет простить мужу убийства этого мальчика. И от меня отвернется – скажет, я виноват…

О Господи, твоя воля…

Николая очень взволновал последний разговор с Пушкиным, которого он вызвал накануне в Зимний для приватной беседы. Бенкендорф, разумеется, в курсе – он заранее дал понять этому хитрому лису, что надо будет непременно все услышать.

Как именно – его не касалось. Старый Христофорыч прекрасно обходился в таких случаях и без его советов. Стараясь не думать о том, что еще недавно он держал в объятиях прекрасную Натали, он отечески и назидательно пожурил поэта за неосмотрительность. Пушкин не хотел ничего слушать – он пришел просить высочайшего разрешения убить на дуэли Жоржа Дантеса, позорящего его жену.

Никакие доводы не действовали на горячую голову Александра Сергеевича. Он, которого Николай считал одним из умнейших людей России, вел себя как варвар по отношению к человеку, который и пальцем не тронул его супругу.

А сам-то, сам-то! Вещает с высокой трибуны о верности, чести и долге, а сколько раз изменял своей красавице Таше! Да если бы она была моею женой – я никогда бы и не помыслил изменять ей… До чего же она хороша – как весенний цветок…

Надо, чтобы вмешался Бенкендорф… Он-то, конечно, знает все в деталях – вот пусть и придумает, как поделикатней все устроить… не замарав манжет.