Наутро около моей двери появился отельный мешок для грязного белья, наполовину полный. Я положил его на кровать и вынимал вещи одну за другой: пара кожаных туфель, черепаховый гребень, серебряный браслет, ее мятое голубое платье. А на дне – записка для меня.

Лайнер нависал над причалом. Я помог с багажом, разыскал носильщика.

– Завязал ей шнурки в последний раз, – пошутил Фен. Флейта была аккуратно упакована и плотно увязана, и он осторожно поставил ее на землю, пожимая мне руку.

Я обернулся к ней. Маленькое личико горько застыло. Мы обнялись. Я прижал ее тесно и держал долго-долго.

– Я не хочу отпускать тебя, – прошептал на ухо.

Но отпустил. Я отпустил ее. И они поднялись на борт.

27

Я вернулся к киона. Текет решил наказать меня за долгое отсутствие и первые два дня отказывался со мной разговаривать. Несколько старух гневно отчитали меня от его имени, но остальным, похоже, не было особого дела, и детишки по-прежнему таскались за мной по пятам, выклянчивая поносить кабаний клык и дожидаясь, чтобы я выбросил что-нибудь – пустую жестянку, старую ленту от пишущей машинки, использованный тюбик зубной пасты – им для забавы. Наконец-то начался сезон дождей, река взбухла и поднялась, но пока не разлилась. Женщины ходили на огороды, укрывшись накидками из листьев, а детишки лепили из грязи целые города.

Киона провели церемонию ваи, как и обещали. Несмотря на все мои интервью, сотни вопросов, заданных сотням киона об этом ритуале, я все понял неправильно. Я упустил его сложность. Отчасти непристойная, отчасти историческая, отчасти драматическая, эта церемония вызывала гораздо более обширный спектр эмоций, чем я мог осознать в первый раз. Это было воссоздание событий их каннибальского прошлого и крокодильего происхождения. На краткое время предков возвращали к жизни, когда их посмертные маски надевали потомки. Женщины в боевой раскраске и с тыквенными пенисами преследовали мужчин в драных юбках, пока не догоняли и не валили на землю, и потом они ерзали голыми задами по ногам мужчин – самое страшное оскорбление у киона, – а зрители рыдали от смеха. Я наблюдал за Текетом и его семьей и об их реакции сделал едва ли не больше заметок, чем о самой церемонии. Той ночью я, прислонившись к своему эвкалипту, допоздна писал Нелл письмо на пятнадцати страницах, которое она получит только к лету.

Через два дня я уехал.

Договорился с Минтоном, что тот заедет за мной, отвезет на озеро Там, потом подбросит до Ангорама, откуда я найду транспорт до Сиднея. Текет согласился составить мне компанию до озера и заодно повидаться с сестрой.

Минтон явился рано и был в хорошем настроении, пока в катер не полез Текет, помогавший мне загружать вещи.

– Э, стой, – возмутился Минтон. – Никого из этих я в свой катер не пущу.

Хорошо, что я ему не заплатил вперед.

– Тогда я найму Робби.

Робби стоил гораздо дороже. И я начал выбрасывать свое имущество на берег.

– Пускай только не садится туда, где сидят дамы.

– Он сядет там, где, черт побери, пожелает.

Текет, скорее всего, прекрасно понял, о чем шла речь, но виду не подал. И мы устроились ровно там, где обычно сидят дамы, а мешок из “Черного опала” положили между нами.

Мне было трудно рассказать Текету, что произошло. Он был знаком с Ксамбуном. Я пересказал объяснения Фена насчет того, почему погиб Ксамбун, а не он. Текет сказал, что он никогда не слышал, чтобы человек пытался быть убитым, – у киона нет специального слова для самоубийства, – а уж байку про то, что белый человек считал себя невидимым, он вообще поднял на смех. Если бы мумбаньо пристрелили Фена, сказал Текет, всю деревню согнали бы в кучу и засадили в тюрьму. Конечно, они целились только в Ксамбуна.

Минтон никогда не бывал на озере Там. Мы указывали путь по каналам. Я боялся, что он заартачится, опасаясь повредить катер в зарослях, но он лишь приговаривал, осклабившись во весь рот: “Ну ты и псих, парень”. А потом мы выскользнули на просторы озера, и катер понес нас по черной воде быстрее, чем любое каноэ, и я был не готов так скоро оказаться на месте.

Вода в озере стояла высоко, от пляжа осталась узкая полоска песка перед лужайкой. Москиты стали еще злее. Не успел катер пристать, как вокруг нас зароились тучи насекомых. Я видел с берега крышу дома. Казалось абсолютно невозможным, что за сине-белой занавеской не ждет Нелл.

Звук мотора привлек внимание. Пока Текета горячо приветствовали родственники, я помог Минтону привязать катер. Сестры Текета не бывало среди тех, кто навещал Нелл по утрам, Нелл говорила, что девушка очень робкая, стеснительная, считает себя чужой здесь и потому избегает расспросов. На дороге к деревне я разглядел мужчин, выстроившихся в линию и внимательно наблюдавших за нами. Но при них не было ни копий, ни луков, отметил я с облегчением. Текет тоже их увидел. Мы переглянулись, и он отправил сестру позвать Малун и остальных.

Было ясно, что в деревне мне не рады, и мы с Текетом остались на берегу. Но в конце концов они пришли. Тесной группкой, держась поближе друг к другу, Малун в середине, с мрачным отстраненным лицом. Она и Сали покрыты светлой глиной в знак траура.

Мы присели на песок, и я раздал подарки от Нелл.

Бани тут же натянул серебряный браслет на руку чуть выше локтя, Ванджи схватил гребень и с радостными воплями помчался по тропинке к друзьям. Сали так изумленно вскрикнула, когда я вынул из мешка платье, как будто я извлек оттуда саму Нелл. Она положила платье на песок рядом с собой, но прижала сверху ладошкой для надежности, словно оно могло убежать. И у нее, и у Малун вместо одного пальца торчал обрубок, покрытый запекшейся коркой, – отрезан в память о Ксамбуне.

Я протянул Малун мешок с туфлями. После долгой паузы она чуть склонила голову, заглянула в мешок, увидела, что там, но вытаскивать не стала. И взгляд ее остался ледяным. Я порадовался, что Нелл здесь нет и она не видит этого. Попросил сестру Текета объяснить, что Нелл очень огорчена, что она хотела каким-нибудь образом загладить вину. Я сказал Малун, что она глубоко в животе у Нелл-Нелл. На этих словах лицо Малун оживилось, но она все так же сидела неподвижно и не утирала слез, прочертивших темные полоски на засохшей траурной маске.

Бани отозвал меня в сторонку. На ломаном английском, которому учила его Нелл, сказал: