Она внимательно взглянула на Никодима и, любуясь его резким красивым профилем, сказала:

— Ты значительно постарел.

А потом, оглянувшись на Стефана, заметила:

— Этот, должно быть, грек и, вероятно, певец, — Поет покаянные псалмы и гимны, — ответил Никодим.

— Покаянные — жаль. Помнишь Тимона, тот умел слагать прекрасные, нежные, шаловливые песенки, украшал ими пиры, я любила его слушать.

— Помню, — вздохнул диакон, огорченный тем, что их первая беседа принимает весьма светский характер.

— Ты также умел говорить пламенно и увлекательно, хотя не так, как Саул. Его гимны, когда он славил мою красоту, горели огнем. Какие-то чары таились в струнах его цитры. Слушая Саула, заржало бы даже это противное, лишенное пола животное, — ударила Мария по шее мула.

Она протянула вперед руки и заговорила звонким вибрирующим голосом:

— Видишь, как чудесно цветет этот прекрасный край. Мне хотелось бы окунуться в эту зелень, побегать по этим садам, как некогда, — и возбужденная, глядя на Никодима блестящими глазами, она стала говорить нервно и быстро:

— Вы силой увели меня из пустыни, не мой будет, но ваш грех, ваш, ваш! Вы ничего не знаете, что творится со мной, и даже я сама не знаю. Зачем вы забрали меня оттуда…

Дай мне этот прут, — она вырвала тростник из рук диакона и с диким, ожесточенным выражением бледного лица стала неистово стегать мула, пока он не понесся вскачь. Обвитая золотистыми облаками пыли, она безумно мчалась вперед и вдруг исчезла из глаз.

— Упала, — воскликнули испуганные ученики и побежали вперед.

Они нашли Марию на лугу, мул щипал траву неподалеку. Думая, что она в обмороке, бросились к ней.

— Оставьте меня, дайте мне полежать и упиться землей, пусть она охладит огонь моих костей.

Мрачная складка прорезала ее лоб, дрожь пронизала все ее тело. Мария перевернулась, прижалась лицом к высокой траве и долго лежала так, потом встала и, увидав их, вновь вспылила;

— Что вам надо?.. Ага… Хорошо… Идемте… Когда ж, наконец, будет этот проклятый Дамаск?

— Недалеко, уже видно, — ответил ей Стефан.

— Тимофей уже, должно быть, давно там, — заметил, чтобы сказать что-нибудь, Никодим, встревоженный состоянием Марии.

Он помог ей сесть на мула, и вскоре они въехали в прекрасную, украшенную колоннами, тянувшуюся с запада на восток длиной в пять стадий и шириной в двадцать четыре римских шага прямую улицу богатого города, которым управлял эмир арабский, наместник короля Наватского Арета.

Огромное движение яркой нарядной толпы, шум, говор, суета, где-то звучащая музыка — вся эта жизнь, освещенная ярким солнцем, ударила в голову Марии, словно бокал выпитого вина.

Загорелась в ней кровь, заблистали глаза, задрожали ноздри, ей захотелось сорвать с головы вуаль, соскочить с мула и, танцуя, смешаться с веселой толпой.

Между тем Никодим свернул в тихую боковую уличку, велел ей сойти с мула и ввел ее в обширную и мрачную комнату, где на скамейке у стены сидело несколько неизвестных ей мужчин.

Когда она вошла, они встали, приветствовали Никодима и стали с любопытством присматриваться к Марии. Мария смущенно присела на указанное ей место и сразу угасла.

Из-за прибытия Марии в комнате собрались наиболее уважаемые старейшины общины, ближайшие друзья и сторонники Павла. Они вполголоса переговаривались между собой, от времени до времени робко поглядывая на закрытые темной занавеской двери, откуда слышался все время как бы проникновенный шепот, прерываемый глухими стонами.

Мария почувствовала себя как-то чуждо, печально и скверно среди этих людей, гораздо более одинокой, чем в пустыне, и ее охватила глубокая скорбь о покинутой тишине и уединении.

Вдруг занавеска раздвинулась, все встали, невольно встала и она. На пороге появился мужчина невысокого роста, крепкий, пожилой, с широкими плечами, согнутыми в дугу ногами и лысой квадратной головой. На удивительно бледном лице, окрашенном густой бородой, особенно резко бросался в глаза длинный горбатый нос и большие черные глаза, проницательно смотревшие из-под нахмуренных бровей.

Это был апостол Павел. Он быстро подошел к Марии, схватил ее за руку и, повернув ладони, осмотрел красные пятна, взглянул на стигматы ног и, без церемонии подняв высоко, до самой груди, с левой стороны платье, окинул взглядом яркую полосу на боку и воскликнул:

— Воистину — все.

Мария, обнаженная так неожиданно, вспыхнула, вырвалась у него из рук и торопливо опустила платье.

А он сурово посмотрел на нее и сказал:

— Обнажали тебя многие мужи из жадности к красоте твоей и ласкам твоим — и ты не стыдилась, чего же ты стыдишься теперь, когда тебя обнажает апостол, чтобы видеть знаки Христовы?

— Я тебя не знаю, ты не был среди двенадцати, — порывисто ответила Мария, бледная от гнева и волнения.

Присутствующие испугались. Мария задела самое больное место апостола.

В глубоких глазах Павла загорелся огонь.

— Я не был среди двенадцати. И не хожу к ним, и ничего не взял от них. Не выбирали они меня, как Матфея, но сам Иисус Христос избрал меня, призвал, крестил меня с неба огнем своим раньше, чем облил меня водой смертный человек.

Разве я не апостол? — обратился он со стремительным вопросом ко всем стоявшим в зале.

— Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего. Не мое ли дело вы во Господе? Против меня говорят многие… Говорят, что я не работаю… Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, пася стада, не ест молока от стада?.. И если другие имеют у вас власть, не паче ли я?.. Разве я не имею власти иметь спутницей жену, сестру, как и прочие апостолы и братья Господни и Петр?..

Голос его гремел.

— Если для других я не апостол, то для вас апостол, ибо печать моего апостольства — вы во Господе… Таков мой ответ осуждающим меня, — проговорил он гордо, затем, подняв вверх дрожащие от волнения руки, стал кричать:

— Я этой самой рукой, обрызганной кровью святого Стефана, имею право судить мир и людей, и ангелов…

Я преследовал христианские общины, предавал в темницы мужчин и женщин, грешил… А ты, ты, — обратился он к Марии, — разве не грешила? И, однако, обращена была к сердцу Христа и царству его, как и я, той же самой силой любви, которая все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит и никогда не перестает — ибо любовь есть…

Он прервал, пробежал несколько раз по комнате и среди общей тишины, став перед Марией, спросил ее резко:

— Отчего ты ушла от дела Господня в пустыню?

— Я хотела в одиночестве слиться с моим возлюбленным, — дрожащим голосом промолвила Мария.

— И являлся он тебе в телесном виде?

— Нет… только как тень, — прошептала она жалобно.