А ведь за десять лет великой революции погибло около миллиона французов, — если помните, людей тогда загоняли в баржи и топили в Сене. Потом еще полмиллиона здоровых галлов были перемолоты в битвах Наполеона против всего мира. После правления великого императора средний рост французов уменьшился на пятнадцать сантиметров, ведь всех здоровых мужчин повыбили в боях да революциях. Благо казаки помогли с восстановлением популяции, иначе Франции могло бы и не быть.

В шестнадцатом веке в Англии были казнены семьдесят две тысячи крестьян: справедливый закон поначалу отнял у них землю и разрушил дома, а потом за бродяжничество отправил на виселицу. Это всего за двадцать лет, не считая прочих «преступников»! А вы заладили про инквизицию, смешно, право слово! Прикиньте на пальцах число погибших в религиозных войнах, начатых Лютером и иными подобными ему личностями, и сразу поймете, что для Европы все могло обернуться гораздо хуже. В том безмятежном благополучии, в котором она пребывает в начале двадцать первого столетия, есть и толика труда инквизиторов.

Да, работа у них грязная, да, от нее попахивает кровью. Но судя по тому, что и в двадцать первом веке как во Франции, так и в России сатанисты приносят человеческие жертвы Рогатому, инквизиторы сильно недоработали, а род человеческий по-прежнему нуждается в чистке. Для того Господь и дал нам свободу воли, чтобы мы сами решали, жить ли в дерьме или, сцепив зубы, карабкаться вверх. Плохо лишь то, что безмозглые овцы, почитаемые ныне за совесть нации, нудно блеют с голубых экранов и страниц газет о равных правах для всех, даже для преступников и извращенцев. К счастью, в пятнадцатом веке подобные недоумки не водились.

Помолчав, отец Бартимеус презрительно бросает:

— К отцу Петру его, на дознание.

Монахи, легко подхватив пленника под руки, выносят его из кабинета.

— Ну а ты, Робер, иди приведи себя в порядок, отдохни. — Голос наставника холоден, он напряженно обдумывает что-то.

— Если позволите, отец Бартимеус, — говорю я, — то мне бы хотелось поучаствовать в допросе. Есть в происходящем пара моментов, до сих пор мне непонятных, а потому надо бы их прояснить. Не люблю неприятных сюрпризов.

— Счастливчик, — хмыкает наставник. — Тебе непонятны всего лишь несколько вопросов... Эх, молодость, молодость! Конечно, разрешаю. Ну, иди же, я должен поразмыслить.

Поклонившись, я выхожу, и за спиной бесшумно закрывается тяжелая дверь, надежно отрезая кабинет секретаря аббата от окружающего мира. Монах, стоящий на страже у дверей, провожает меня холодным взглядом, мимо с вежливой улыбкой проскальзывает второй секретарь господина аббата мэтр Реклю. Он заметно прихрамывает, лицо тщательнейшим образом напудрено, под правым глазом вызывающе расплылся внушительный синяк. Я ухмыляюсь. Остались, оказывается, еще люди с твердыми моральными принципами, которые ни за какие коврижки от них не отступятся! Это они привносят в наш быстро меняющийся мир стабильность, столь необходимую всем людям доброй воли. И что бы мы без них делали? Поберег бы себя мэтр Реклю, что ли, а то знаю я этих ревнивых мужей, под горячую руку они и ножом могут пырнуть.

Дознание длится остаток дня и всю ночь. Время нынче суровое, на дворе пятнадцатый век, бушует война, а потому никто не собирается миндальничать с шевалье де Мюрражем. Мы реалисты, поэтому добровольного сотрудничества не ждем, но все же надеемся услышать от пленника полный искренности монолог, лишь изредка прерываемый нашими вопросами. Разумеется, штатному специалисту аббатства приходится применять жестокие, но, увы, необходимые методы, чтобы добиться от упрямца правды. Какие именно? Да все те же. Различные острые и раскаленные предметы, тиски, молоточки и прочие щипцы. В общем, неаппетитное это зрелище, допрос заговорщика, лично я никакого удовольствия от присутствия на нем не испытал, но и сочувствия не ощутил, чего нет, того нет. Я человек не злопамятный, но прекрасно помню, как де Мюрраж с подручными охотился за мной в окрестностях Невильской трясины. До сих пор руки в кулаки сжимаются!

Под утро отец Петр, человек большой физической силы, удивительной выносливости и поразительно обширных знаний о методах причинения боли, сумел окончательно сломить волю пленника, и тогда де Мюрраж выложил такое, что я сперва ушам не поверил. Но затем, тщательно обдумав услышанное, объявил перерыв — надо же отцу Петру хоть иногда отдыхать.

Вконец расклеившегося шевалье де Мюрража поручили заботам лекаря аббатства мэтра Олтерри, убедительно наказав не кукситься и к вечеру припомнить еще что-нибудь столь же полезное. Дознаватель, широко зевнув, грузно потопал вверх, дубовые ступеньки жалобно заскрипели под немалым весом. Я же вышел из подземной темницы, лелея простую, незатейливую мысль: а ведь нравы постепенно смягчаются, люди становятся добрее друг к другу! Взять хотя бы де Мюрража. В каменном веке соплеменники вырезали бы ему печень и жадно сожрали у него на глазах, чтобы знал, собака, как заговоры супротив вождя устраивать, а потом кинули бы мерзавца в котел, сварили бы борщ на все племя.

В Древнем Риме такого негодяя швырнули бы на арену к волкам, львам и всяческим гиенам, а сами хохотали бы сверху, глядя, как его живьем глодают свирепые хищники. А теперь, в пятнадцатом веке, ткнули пару раз раскаленным шилом, вот и все мучения. Пусть де Мюрражу, в конце концов, отрубят голову, но это же не в котле с ключевой водой сутки отмачиваться с перебитыми костями, чтобы мясо вышло посочнее!

Я воровато оглянулся, тяжело вздохнул. Все-таки нет во мне этого христианского всепрощения. Ладно, перевелись в Европе хищные звери, почти всех переловили, перебили и повывели, а издалека везти дорого. Но хотя бы на муравейник можем мы его кинуть, медом обмазав? Муравьев-то во Франции навалом! Нет, говорят, что так неправильно, не по-христиански, а лучше всего сжечь живьем, без пролития крови.

Я с наслаждением вдохнул свежайший утренний воздух, напоенный цветочными ароматами, изгоняя из легких затхлый дух застенков, пропитанный запахами паленого мяса и нечистот. И тут мне в голову пришла настолько шикарная идея, что я застыл, как приклеенный, а нижняя челюсть упала, звучно ударившись о грудь. Чем больше я вертел в голове возникшую мысль, тем сильнее она мне нравилась. Но есть ли в ней рациональное зерно? Наплевав на сон, я на пять минут заскочил в отведенную мне комнату, где привел себя в порядок, а затем напросился на прием к отцу Бартимеусу. Мы говорили больше часа, утрясая и согласовывая все детали, только после того наставник отвел меня к аббату.

Господин Гаспар де Ортон за последний год ничуть не изменился. То же львиное лицо, мощная фигура воина и жесткий, рыкающий голос. Он уже знает о заговоре, ночью незаметно приходил в пыточную и услышал вполне достаточно, чтобы удостовериться, что дело весьма серьезное.

Мой доклад заставляет владыку аббатства подскочить на месте и, недоверчиво щурясь, переспросить:

— Сколько?..

— Барон Жиль де Рэ, — четко повторяю я, — собрал сто тысяч золотых экю в принадлежащем ему замке Шинтосе. Эти деньги предназначены для подкупа войска.

Аббат Сен-Венсана приподнимает брови, его глаза вот-вот вылезут из орбит, кажется, что еще немного, и он вульгарно присвистнет. Я вполне его понимаю. В одном золотом экю около четырех граммов золота, трудно вообразить такую кучу драгоценного металла в одном месте.