Минут через сорок я влетел к Заворуеву, разрумянившийся, словно именинный пирог, с перепечатанным текстом в левой руке и увесистым пакетом — в правой.

— Товарищ полковник, полковник милиции Данилюк прибыл для начала торжеств!.. — бодренько принялся рапортовать я и — осекся. Уж больно тих и непривычно скорбен сделался Ник Ник.

Предчувствия, увы, не обманули.

— Какой ты на хрен полковник, — пробурчал Заворуев, отводя глаза. — Нашел я, понимаешь, приказ.

— Ну, и?..

— Что ну? Нукает он. Я ж помнил, как подписывал! Полагал, что на тебя. А оказывается, это Доренок по пьянке на себя подсунул. Дым тогда коромыслом стоял, вот и смешалось у меня. Ты-то носу не кажешь, а другие куда прытче. И как сразу не разглядел? — Заворуев сокрушенно мотнул буйной головой.

— Как ты не разглядел — это я тебе и без прорицателей угадаю! Трепло! — прошипел я, поднимаясь. Злоба и горькое разочарование требовали выплеска.

Выходя, я невольно скосился на начальника. Заворуев откинулся в кресле, подняв голову к потолку и сдвинув на лоб массивные очки. Боль и тоска тонули в васильковых глазах.

Я спустился на кафедру, где личный состав в нетерпении хлопотал у накрытых столов. Подошел к угрюмому Доренку:

— С полковником тебя, Паша!

Доренок вспыхнул.

— Заворуев в приказе фамилию спутал, — я рассмеялся, плохо скрывая горечь.

— Я все-таки сам сгоняю. Чтоб не на слово… — умудренный опытом Доренок, перепрыгивая через две ступени, помчался наверх, в докторантуру.

На этот раз ошибки не произошло, и гуляние потянулось своим чередом. Ничто не изменилось, даже повод.

Больше к Заворуеву я не заходил.

А через два месяца Николай Николаевич погиб под машиной. Подшофе перебегал Ленинградский проспект, и вдруг отказали могучие ноги Портоса.

Чуть позже, когда меня пригласили на работу в банк и я подал рапорт об увольнении, состоялся разговор с начальником управления кадров академии.

— Почему ты полковника не получил? — пролистав дело, удивился он.

— Так не положено. У меня потолок подполковничий. Заворуев пытался помочь через свои связи, но, похоже, не получилось.

— Потолок! Пытался, — хмыкнул начальник кадров и сам себя оборвал — он, как и все, любил покойного: — Ты сколько монографий проштудировал, пока докторскую свою кропал? Штук пятьдесят, сто?

— Может быть, — я недоуменно повел плечом.

— И все, поди, страниц за триста. А вот эту тонюсенькую брошюрку читал? — Он вытянул из стола и потряс «Положением о докторантуре».

— Заглядывал, — неопределённо буркнул я.

— Заглядывал он! — восхитился начальник кадров. — И что вы за мутация такая — учёные? На всякую хрень время находите, а в собственные регламентирующие приказы заглянуть не удосужитесь. Ведь черным по белому: «Докторанту по ходатайству непосредственного начальника может быть присвоено звание на одну ступень выше». И дел-то было — один раз отправить бумагу в министерство. Ах, Колька, Колька! — Он с внезапной нежностью покачал головой.

Что ж! Не суждено оказалось мне уйти в отставку полковником. Но какой же суетной мелочью видится это теперь!

Но вот что не забывается и мучает — это брошенное в сердцах «трепло». Последнее, что осталось меж мною и Заворуевым. Потому что кем-кем, но треплом Николай Николаевич не был точно. А был просто добрейшим человеком, беззаветно и безответно любившим и топившим тоску в пьяном ухарстве.

Одним из любимых поводов для зубоскальства среди ученых-юристов был Законодатель. Таинственным термином этим именовался Верховный Совет — единственный орган, принимавший новые законы и вносивший изменения в старые.

Но кто из чиновников в каком именно кабинете прописывал то, что после подмахивалось председателем Верховного Совета, оставалось тайной за семью печатями. Зато тайной не было другое — правовой культурой люди эти не отличались.

К тысяча девятьсот восемьдесят второму году Уголовный кодекс превратился в трухлявое лоскутное одеяло, в котором очередная обнаруженная прореха наспех заделывалась первым же подвернувшимся куском материи — число бесконечных дополнений, изъятий и исключений, кажется, превысило количество статей, первоначально в кодексе содержавшихся.

Большей частью такие нововведения диктовались не объективной потребностью общества, а единственно — святой верой государства, что любую социальную язву можно ликвидировать, пригрозив уголовной карой.

Через два года после принятия кодекса вдруг обнаружили, что в деревнях домашнюю скотину кормят хлебом. На безобразие отреагировали оперативно — ввели уголовную ответственность за скармливание хлебопродуктов скоту. Вот только лишнее зерно от этого не появилось, и кормить домашнюю скотину — последний оплот крестьянина — все равно больше было нечем. И по-прежнему у автолавок хлеб сметали десятками буханок. А значит, в одночасье всё колхозное крестьянство превратилось в преступников. Пересажать всех — значит, лишиться сельского хозяйства. О «мертворожденной» норме предпочли забыть.

Но наука впрок не пошла. Законодатель продолжал измышлять всё новые составы преступления, а в восьмидесятые годы и вовсе поставил их на поток, будто кто-то приоткрыл краник. «Незаконный отпуск бензина или других горюче-смазочных материалов», «Незаконное использование электроэнергии» — эти и подобные хиты умирали в момент своего опубликования.

Впрочем, пока замусоривалась Особенная часть уголовного кодекса, правовое сообщество, свыкшееся с малограмотностью властей, относилось к происходящему с бессильной насмешкой.

Но в конце 1982 года совершилось покушение на Общую, теоретическую часть, то есть на фундамент, на котором держится вся правоприменительная практика. Уголовное законодательство украсили перлом, неуклюжим по форме и безграмотным по содержанию — «Деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности».

Логика людей, додумавшихся до подобного новшества, виделась простой, как обух топора. В соответствии с Конституцией 1977 года признать виновным в преступлении может только суд. Но многие «незначительные» дела прекращаются на стадии следствия на поруки. То есть с признанием вины, что конституции противоречит (следователь — не суд). Если запретить следствию это делать, поток «мелочевки» захлестнет и утопит суды. Увеличить число судей — дорогое удовольствие. Куда дешевле объявить, что всё, что не дошло до суда, — это не преступления, а лишь деяния, содержащие его признаки. То есть вроде и виновен, но и Конституцию соблюли. В результате родили диковинную помесь уголовного права и процесса. Как если в водку подбавить простокваши.

В общем, для нормального человека подобная казуистика малоинтересна. А вот для прокуроров, судей, следователей — беда. Ведь с этим надо что-то делать! Сажать или не сажать людей, наконец! В уголовно-правовом мире воцарилось легкое обалдение. Ждали официальных и научных разъяснений.