Сегодня она печальная, озадаченная, взволнованная. На взводе. Очень красивая, хотя и растрепанная. Ей очень одиноко. Я так хорошо чувствую, что с ней происходит, как будто я и есть она. Ей бы так хотелось поделиться всем, что она сейчас переживает, но она не может. Ей важно держать марку, демонстрировать брату и матери, что она сильная, – что же ей остается делать, как не играть комедию? Если бы они ее сейчас видели, им бы сразу стало понятно, что мой уход потряс ее намного больше, чем она показывает. Интересно, чувствует ли она, что я за ней наблюдаю? Она озирается вокруг, словно ищет кого-то. Черт! Можно подумать, что она вдруг посмотрела мне прямо в глаза. К счастью, она не может меня видеть, я знаю.

Затем она вскакивает, торопливо надевает джинсы, хватает сумочку, ключи от машины и быстро выбегает из квартиры. На часах всего шесть утра. Выглядит так, будто она хочет убежать как можно дальше и как можно скорее. Она украдкой выходит на безлюдную улицу и тут же закуривает сигарету, с удовольствием затягивается: поклялась себе больше никогда не курить в квартире. Покурив, Карина направляется к своей машине, садится за руль, трогается с места. Едет куда глаза глядят.

Эта бесцельная поездка неожиданно приводит ее на улицу Сен-Дени, прямо к тому месту напротив банка, где меня настиг мой злой рок. Что она там делает? Мне не хочется еще раз видеть это злосчастное место. Она останавливается совсем рядом с местом, где я лежал, растянувшись на тротуаре. Откуда она знает? Бен, конечно, рассказал ей все, но без подробностей. Она определила место интуитивно. Уже не впервые я наблюдаю, как она чувствует невидимое – например, мое присутствие. Как она может быть такой чувствительной при внешней холодности? Загадка. Я-то считал ее бесчувственной, и ошибся. Да уж, открытие за открытием.

Она останавливает машину, выходит из нее и делает несколько шагов. Озирается, крутится на месте моей гибели, словно ищет что-то или кого-то. Вдруг резко разворачивается и идет к машине. Пока идет, начинает рыдать, трясется, не может остановиться. Вынимает из сумочки одну бумажную салфетку за другой, утирается, но это не помогает. Постепенно она все же успокаивается и опять начинает озираться. Уф! Ей явно стало легче. Вокруг ни души, а те редкие автомобилисты, что проезжают мимо, не обращают на нее внимания. Она открывает дверцу автомобиля, откидывается в своем кресле и, оставшись наедине со своей болью, продолжает тихонько плакать. Сквозь слезы у нее вырывается безнадежный и глухой крик:

«Где ты, ПАПА? Я чувствую тебя так, как будто ты совсем рядом и одновременно очень далеко… Вот уже пять лет, как я жду твоего звонка. Я ведь уже даже была готова сделать первый шаг к примирению. Сколько раз я набирала твой номер и снова вешала трубку в страхе, что ты ответишь. А иногда я даже ждала твоего ответа, просто чтобы услышать твой голос. Как бы мне хотелось думать, что и ты хотел однажды позвонить мне, собирался снова увидеться со мной… ПАПА-А-А-А-А!!»

Она достает из своей сумочки фотографию, которую когда-то сделала Мона. Карине восемь лет, она сидит у меня на руках. Утро, мы еще в пижамах. Я сижу на диване, в руках у меня газета. Завидев дочку, я откладываю газету на журнальный столик, и Карина взбирается мне на колени, прижимается ко мне, обнимает за шею, целует в щеку. Мне кажется, что она меня обожает. Ее глаза полны любви и счастья, и эти несколько мгновений я принадлежу только ей.

В памяти всплывают и другие сцены из детства Карины. Когда она была еще совсем малышкой, мне нравилось называть ее Каки. На самом деле это было одно из первых сказанных ею слов. Указывая пальчиком на себя, она постоянно произносила: «Каки, Каки». Она была ужасно рада, что наконец умеет произносить свое имя. Мне это тоже доставляло море удовольствия; я, само собой, начал использовать это уменьшительное слово и очень долго называл дочку именно так.

А вот ей уже пять лет. Она цепляется за меня, едва завидев на пороге. Очень хорошенькая, такая милая, в прелестном платьице, на голове – светлые кудряшки. Меня не было дома около двух недель, и вот после долгого отсутствия я возвращаюсь домой. Едва я зашел, она напоминает мне, что я обещал привезти из поездки подарок. Точно, она права. Это было в тот день, когда она плакала из-за какой-то мелочи, а я не мог ее успокоить и злился из-за собственного бессилия перед маленькой девочкой. Чтобы как-то ее отвлечь, я пообещал обязательно что-то ей привезти. Оказывается, я забыл. Можно подумать, что мне в поездках больше нечем заняться, как думать о таких пустяках. Особенно в такой тяжелой командировке: столько неприятных сюрпризов, которые мне дались ох как непросто. Я в растерянности развожу руками (мол, прости, так вышло), но отныне и навсегда Карина помнит лишь одно: я не умею держать слово. Она начинает громко плакать, а я торопливо говорю ей:

– Каки, ради всего святого, прекрати. У тебя столько игрушек, что уже ставить некуда! Ты слишком избалована.

Карина возмущена. Она убегает к матери, которая испепеляет меня своим грозным взглядом. Дочь молчит, но я чувствую, что она злится на меня: «Зачем ты что-то обещаешь, если не собираешься выполнять обещанное? И это случается уже не впервые. Зачем только я опять тебе поверила? Но это сильнее меня, я продолжаю надеяться, что в следующий раз он поступит иначе. Он обязательно изменится. Неужели он не помнит, как я радовалась каждый раз, когда он обещал и делал? Разве он не видит разницы? Он не понимает, что на самом деле мне не игрушки нужны? Я плачу, потому что ему плевать на меня; он ведет себя так, будто хочет поскорее от меня избавиться. Может, именно в такие моменты он и забывает, что говорил? А в те моменты, когда он обещал и выполнял, был ли он искренним со мной? В будущем нужно быть внимательнее, чтобы понимать, когда он говорит правду, а когда лукавит».

Черт побери! Вот уж не думал, что дети бывают такими проницательными! Представь себе, она сама пришла к такому выводу. Я знаю многих взрослых, которым такие рассуждения не под силу. Что там говорить, я и сам не много-то трачу времени на раздумывания. Если что-то складывается не так, как я бы хотел, я переключаюсь на другое, ищу другие варианты. Я думал,