Услышав музыку, Свириденко тоже заволновался, о чем-то вспомнил, хотел было что-то сказать, но эмоция погасла, и мысль тут же выскочила из головы.

«Поехали!» — донеслось из Бумера, но теперь этот нечеловеческий голос смог различить и Николаенко. Он не испугался и не удивился, только опять захихикал, а потом решил вставить свой глубокомысленный комментарий:

— Хм... Гагарин! А?!

«Садись за руль, если хочешь жить».

Миха-Лимонад провел языком по нижней губе — на ней чувствовался вкус запекающейся крови. Вой милицейских сирен явно приближался. Михин взгляд быстро пробежался по развороченным, как после партизанской битвы, машинам, по лежащим на земле телам. Как минимум двое из этих людей только что собирались его убить, да и остальные тоже, но все равно... Миха увидел блондинчика — тот лежал, уткнувшись лицом в разлитую по асфальту лужу собственной крови.

«Все люди пока живы, — Бумер чуть добавил газу на холостых оборотах. — Хотя решать тебе».

У лейтенанта Свириденко внезапно запершило в горле, и ему пришлось прокашляться. Затем он тоскливо поднял голову, озираясь на камеры дорожного наблюдения. Миха-Лимонад проследил за его взглядом.

«Камеры ничего не записали, — бесстрастно сообщил голос. — Одно зерно. Никто тебя не распознает».

Миха машинально посмотрел на лейтенанта Свириденко. И Бумер тут же ударил тому в лицо дальним светом, в виду чего упомянутое лицо мгновенно обескровилось:

— А я что?! Я свой! — в судорожном испуге выпалил Свириденко.

«Кретин, — посетовал голос. И добавил, — Когда будешь давать показания, говори правду. Этого хватит. Особенно если учесть, что происходит со вторым... — Голос смолк. Чиновник Николаенко понял, что говорят о нем, приветливо помахал рукой и кокетливо улыбнулся в строну. — Вот я об этом, — выдал Бумер. — Так что чистую правду, никакой отсебятины! Понял, Свириденко?»

— Так точно! — с готовностью закивал лейтенант.

Миха-Лимонад передернул плечами: какое-то странное чувство проскочило во всей этой сумятице, в этом наглом фарсе, словно его невольно вовлекают в сговор, которого он никогда не хотел, и в котором, вообще-то, не участвует. Тревожный вой сирен был теперь совсем близко. Вот уже появились первые блики сигнальных огней — сюда спешила помощь, и церемониться с Михой-Лимонадом она не станет.

«Время заканчивается. Поехали», — повторил голос.

«Они сейчас перекроют трассу — и все, приплыли! Никуда мы не уедем» — подумал Миха-Лимонад, даже не успев мысленно удивиться этому сногсшибательному «мы».

«Есть другие трассы, — невозмутимо объявил голос Бумера. — Воспользуемся ими и въедем в город, где никто не ждет. Например, по Можайскому шоссе».

— Что за туфта! — Миха вдруг обозлился, не заметив, что заговорил вслух. Видимо, шок постепенно отпускал. Пора было действовать. По крайней мере, хоть что-то предпринимать. Неважно, бред это или явь. Неважно, что там: сине-красные таблетки или еще что-то более чудовищное — все потом. Будем решать поэтапно. По мере поступления проблем. Во-первых, конечно, надо отсюда валить — Миха еще раз окинул взглядом место побоища и мигающие огни милицейских сирен. — Разбираться с источником его галлюцинаций никто не будет. По крайней мере, эти спешашие сюда парни — вовсе не добрый доктор Айболит. — Какие другие трассы? Они перекроют все! Передадут по постам... Через стену решил ломиться?!

— Хорошая метафора, — похвалил голос.

— Это не метафора! — огрызнулся Миха. Вот он и вступил в этот безумный диалог. Отлично. Просто великолепно! Осталось только выяснить, кто твой собеседник.

— ... и достаточно точная, — голос продолжал звучать спокойно. — Мы проедем с другой стороны. С изнанки.

— Что?

— Думаю, тебе должны быть знакомы эти пути. По крайней мере, в детстве ты о них знал.

— При чем тут... — Миха замолчал.

— Наверное, ты уже все понял. К нашему обоюдному интересу. В детстве вы называли эти пути незримыми автобанами.

* * *

Меньше чем через полминуты патрульный наряд был на месте. Глазам предстала удивительная картина: безжалостное ночное побоище. Но... какое-то странное побоище. Крупный государственный чиновник, — охраняемое лицо, — из-за которого в том числе весь переполох, жив, здоров и невредим. Вероятна лишь легкая контузия, чем и объясняются странности поведения: завидев вновь прибывших Николаенко капризно сложил губы и изрек, обращаясь неизвестно к кому:

— О-о! Видал? Явились-незапылились! — а потом запел внезапно сочным густым басом, указывая на патруль, чем вызвал тихую оторопь у блюстителей порядка. — Люди гибнут за-а мета-а-алл! Люди гибнут за-а мета-а-алл!.. Бабла не будет! Точка.

— Что здесь произошло, лейтенант? — спросили у Свириденко, который также не спешил с докладом. — Ау! Лейтенант! — У него провели рукой перед глазами.

Свириденко заморгал, затем весомо ответил (правда, его коллегам пришлось подозрительно переглянуться и понимающе покивать друг другу):

— Вэ-вэ-вэ-дэд-драйверз— точка-ру.

И лейтенант ДПС мечтательно улыбнулся.

Эту эмоцию тут же подхватил Николаенко. Он радостно засмеялся и, подмигивая сконфуженным блюстителям порядка, посоветовал:

— Пишите оперу! Может, чего поймете, безмозглые, в презренном металле — подлинном агенте солнца на земле! А?

И снова начал тыкать пальцем в сгущение тьмы, теперь уже развеивающееся, куда некоторое время назад в страшную, но пощадившую их ночь сгинул черный Бумер.

I.

Вряд ли слово «развод» в детстве Джонсона имело решающее значение. Ели только в самом начале, когда маленький Игорек не очень понимал, что оно значит. Слово «развод» было шершавым и пугающим, оно темным лиловым облаком витало по дому, высасывая силы из всех, кого касалось. Тогда мамочка сильно менялась: пугающий «развод» превращал ее в огромную бездвижную куклу, и мамочка сидела на краешке дефицитного румынского дивана, глядя прямо перед собой. В никуда. У нее даже голос менялся. Он становился чужим и бесцветным, как и все в доме, и от этого сердечко маленького Игорька разрывалось от боли, печали и нежности. Но потом лиловое слово «развод» уходило, будто утренний ветерок или ласковое солнышко прогоняли его без следа.

Скорее всего, детство Джонсона было счастливым. Все же он рос в ГДР, самой процветающей стране советского блока. Джинсы, жвачка, виниловые диски — всего этого завались, грех жаловаться. Когда семья вернулась в Союз, Джонсон поначалу даже недоумевал: в ГДР полным полна коробочка, а в самой лучшей и могущественной державе мира — шаром покати. Недоумевал недолго — он всегда был позитивно настроенным, а главное, смышленым мальчиком.

«Развод» вернулся в дом уже в Союзе, но скандалы родителей теперь перестали пугать, а скорее раздражали. Джонсон устал от этой бесконечной свары. И твердо решил, что десять раз подумает, прежде чем жениться. Позже, вспоминая эти, в общем-то, беззаботные дни, Джонсон подумал, что тот крупный кучерявый мальчик, которым он был, вовсе не догадывался, что усталая ненависть может цементировать человеческие отношения прочнее многих других вещей.