– Ну и дуры эти чайки! – расхохотался Жюльен.

В тот вечер много пили, даже слишком. Мое возвращение, видимо, можно было переварить только при помощи больших доз спиртного. Я оказался во власти теплой дремоты. Раз в десять минут кто-нибудь из моих друзей звонил Фанни и оставлял ей срочные сообщения. Ее затянувшееся отсутствие портило нам праздник. Я сидел в своей кучке навоза, они восседали на тронах. Я бродил от стола к столу, как ярмарочная невидаль. Мое появление прерывало разговоры, но ненадолго: женщины разговаривали о жутком радикулите, моде, психоанализе, мужчины – об инвестициях, футболе, самосовершенствовании. Я был поражен стремительностью, с какой мой статус изгнанника сменился на статус прощенного. Меня никто не избегал, но никто и не искал. Не знаю, на что я рассчитывал, – ожидал, наверное, чего-то большего. Изумляли долетавшие до меня обрывки разговоров. Тео Вандервельт, главный фат нашей компании, женатый теперь на двадцатисемилетней иранке, возбужденно восклицал:

– Молодежь занимается любовью, старики жрут. Когда старики вспоминают про любовь, то все равно отдают предпочтение хорошей жратве!

Он заметно опьянел. Его напрасно пытались угомонить. До моего слуха донеслась его реплика, посвященная мне и обращенная к группе мужчин:

– Взгляните на него, урод уродом. А туда же, большой постельный мастер…

Остального я не расслышал. Меня ранил хохот его слушателей, но я сделал вид, будто ничего не произошло. Я вполне мог ошибиться, ослышаться. Я ждал своих детей, а их все не было. Я принес для них книжки с иллюстрациями, факсимильные издания серии «Hetzel»: «Из пушки на Луну», «Без семьи», «Робинзон Крузо». Устав ждать, я отдал их Сюзан, яростно резавшейся в покер. Она криво усмехнулась:

– Себастьян, наши дети выросли, они уже такую литературу не читают.

Рядом с ней смеялся и курил окруженный обожателями Жюльен. Эта парочка объединила интеллекты и создала устрашающий союз. Кажется, моя бывшая теща обожала нового зятя, тот отвечал ей взаимностью.

К двум часам ночи компания поредела. От жары самые прекрасные порывы поблекли, рукопожатиям, которыми меня одаривали, не хватало уверенности. Я остался на балконе один, сидел себе в кресле-качалке, переваривая свое поражение. Мне в рот сунули сигару, в руку – тонкий бокал. За домами катилась, как круг сыра, белая луна. Жеральд, пьяный в дым, счел себя обязанным составить мне компанию. Ему было нелегко держать открытыми остекленевшие глаза.

– Знаешь, Себастьян, мне было совсем не весело бросать литературу. Я даже не совсем бросил, что бы ни говорил Жюльен. Найду хороший сюжет – тут же снова засяду.

Он трясущейся рукой налил себе еще. Я вежливо сказал:

– Был бы счастлив тебе помочь, Жюльен.

– А ведь ты можешь, забавно, что ты это говоришь, я поверить не могу! – Он придвинулся ко мне. – Послушай, Себ у меня есть к тебе предложение. Подумай хорошенько, идея-то на вес золота.

– Не понимаю.

– Все просто, только момент, кажется, неудачный. Ладно, была не была!

Он кашлянул, отпил янтарной жидкости.

– Слушай: что, если я опишу твою жизнь? В подробностях. Ты бы диктовал, я бы записывал, производил литературную обработку. Разумеется, ты получил бы вознаграждение, и немалое. Двойное преимущество: ты обретаешь свободу, все выкладывая, а я пишу историю, одновременно трагическую и эротическую.

– Но, Жеральд…

– Это называлось бы «Непорядочный мужчина, или Блеск и нищета куртизанки мужского рода». Твое имя не будет упоминаться, ты сохранишь анонимность. Мы сделаем тебя дантистом, инженером, врачом – да кем угодно!

– Жеральд, со мной не приключилось ничего интересного, клянусь!

– Врун!

Он норовил прилипнуть лицом к моему лицу, обдавая меня таким хмельным дыханием, что я боялся опьянеть не меньше его.

– Ты десять лет кряду забавляешься с незнакомками. Вся группа пускает по этому поводу слюни, и ты еще утверждаешь, что это неинтересно? Нет уж, старик, ты определенно не ссс… не скучал.

Он преувеличенно громко рассмеялся, смех был похож на ржание. Я тоже улыбнулся и счел его предложение пьяной болтовней.

Новость сообщил мне автоответчик в пустой, как тюремная камера, квартирке, снятой для меня на полгода Жюльеном у ворот Обервилье. Фанни нашли мертвой, полуразложившейся, в ее квартире на улице Оратуар, напротив Лувра. Все думали, что она уехала в Центральную Америку, и ждали ее назад 10 июля, к моему дню рождения. А она две недели назад забаррикадировалась у себя в спальне, прижав дверь шкафом и креслами. Ее труп, раздувшийся, как бурдюк, стал мешком гнили, поедаемой червями. Сильная летняя жара ускорила разложение. Она покончила с собой, выпив большую дозу снотворного, приведшую к остановке сердца и к удушью. Ее давно мучила депрессия: карьера в кино так и не сложилась, любовная жизнь состояла из взлетов и падений. Обычный хлеб создательницы хеппенингов ее не радовал. Предупредив, что уезжает на две недели, она постаралась, чтобы все это время ее никто не искал. Наконец консьержка почуяла зловоние и вызвала пожарных, проникших в квартиру. Казалось, Фанни доставило извращенное удовольствие изуродовать себя, остаться в памяти поклонников отталкивающей падалью.

Бесцеремонность ее ухода из жизни затмила мои былые фокусы. Наша группа погрузилась в печаль, ее смерть была для нас сродни преступному оскорблению величества. Она отплыла медленно, как корабль по течению, не оставив ни письма с объяснением, ни признания. Жюльен был раздавлен тем, что она разыгрывала комедию безоблачного счастья. Это стало для него ударом кинжала в спину, его желание все держать под контролем снова вышло боком. Я увидел его в траурном зале больницы Ларибуазьер, где Фанни лежала в закрытом гробу – бальзамировщикам не удалось привести ее лицо даже в относительный порядок. Длинный прохладный коридор связывал дюжину боксов с раздвижными дверями, похожих на номера мотеля. В соседнем зале громоздились другие деревянные ящики – мертвецы, дожидавшиеся своей очереди. Из каждой ячейки доносились траурные песнопения, в самом конце коридора двое стариков, кхмеры или вьетнамцы, молились перед импровизированным буддийским алтарем из нагроможденных друг на друга картонных коробок, на которых горели ароматические палочки. Наш отсек был единственным, лишенным всяких религиозных символов: Фанни ни во что не верила, Бог не был ей опорой. Мелькали женщины в трауре, мимо провели мальчугана, вдову в слезах. Жюльен, сгорбившись в кресле, переживал свою досаду, нечувствительный к царящему вокруг сосредоточению.

– Почему она не позвала меня на помощь? Я бы нашел слова, чтобы ее утешить.

Он топал ногой, нервно потирал руки.

– Это моя вина, Себ, как и с тобой. Я не смог поманить вас идеалом, я оказался плохим пастырем…

Я вяло протестовал. Вдруг ни с того ни с сего, прямо в этой комнатке, среди утренней свежести, рядом с трупом нашей лучшей подруги, он признался мне в недавно случившемся с ним эпизоде. Два года назад, как раз перед свадьбой с Сюзан, он случайно узнал, что его отец умирает от инсульта в больнице Бриансона. Он не видел его двадцать семь лет, но по-прежнему люто ненавидел. Он поселился в отеле в старом городе на неопределенный срок и навестил умирающего. Жюльен с трудом его узнал, разве что по недоброму блеску глаз да по движению челюстей, пугавшему его в детстве, так как они всегда предвещали трепку. Старик не желал его видеть, махал руками, но, лишенный речи, не мог выразить свою волю. Жюльен принялся разыгрывать комедию «Любящий сын», избавив персонал от тяжести ухода за выжившим из ума больным. После каждого приема пищи он силой вытаскивал отца из койки и показывал ему Альпы. Старик со страху делал под себя, отлично зная, что его ждет. Сын поддерживал его несколько метров, потом, убедившись, что в коридоре пусто, как бы случайно убирал руки и восклицал: «Извини, я случайно». Старик валился на пол. Жюльен требовал, чтобы он встал. Он снова видел, словно наяву, как родитель избивает его, как бросает его перед наступлением ночи одного в лесу. Пользуясь отсутствием свидетелей, он садился рядом с больным и перечислял его преступления, бередил раны памяти. Перепуганный отец издавал крики, тянул к сыну руку. Одно связывало их – отсутствие жалости: любой беспомощный человек вызывал в них приступ садизма. Годами Жюльен причинял боль самому себе, занимался боевыми искусствами, чтобы обуздать свою ненависть, направить ее против самого себя. Прекрасный актер, он сумел запудрить мозги сиделкам и докторам. При каждом его появлении в палате старика тот в ужасе таращил глаза.